Тимур — сын Фрунзе - Виктор Евгеньевич Александров

все так, как и предусматривалось, словно воздушный бой был заранее расписан и рассчитан за себя и за противную сторону: сначала Усенко со своим ведомым вслед за Московцом бросился в пике, а потом на линии нейтральной полосы «яки» рванулись на «мессеров» в лобовую и помешали им выскочить на наш передний край. Опасаясь столкновения, вражеская четверка отвернула и, огрызаясь пушечно-пулеметным огнем, метнулась в сторону. Разобравшись в обстановке и перегруппировавшись, она теперь намеревалась принять воздушный бой.

Прикрытие четверки не заставило себя долго ждать. Еще два «мессершмитта» выскочили откуда-то сбоку и устремились на атакующих. Тут-то Кулаков и бросил две пары «яков» им наперехват, оставшись со своим ведомым и парой Шутова господствовать в верхнем ярусе.

Развязка наступила быстро. Один Ме-110, выбрасывая мазутно-черные клубы дыма, косо устремился к земле, и через несколько секунд на белой нейтральной полосе возникло косматое облако взрыва; остальные из четверки разошлись в разные стороны и бреющим полетом ушли в глубину своей стороны; за ними, петляя и изворачиваясь, поспешила и пара «мессеров» из их прикрытия.

Тимур все время носился за своим ведущим, чувствуя себя в положении связанного по рукам и ногам. «Ну почему… почему не приказывают преследовать!» — нетерпеливо думал он, не снимая пальца с гашетки. Особенно разгорячило его мгновение, когда один из «мессеров», уходя от преследующего «яка», взмыл вверх и оказался совсем близко, ослепив черными крестами. Выпустив короткую очередь, Тимур от отчаяния даже скрежетнул зубами: «Мимо!»

И вот все кончено. Как и не бывало разъяренных «мессеров» — улетели. Лишь внизу по-прежнему продолжалась артиллерийская дуэль, да на нейтральной полосе все еще дымился сраженный стервятник. А в небе — куда ни глянь — спокойная синь.

Все «яки» вернулись на верхний ярус и восстановили нарушенный боем строй. Группа воздушного прикрытия снова господствовала над своей линией фронта. А вскоре со стороны Крестец появились «лавочкины» соседнего истребительного авиаполка. Смена «воздушного караула» была произведена под неумолкающую пушечную канонаду, которой никто из летчиков так и не услышал. Московец развернулся и повел «яки» на свой аэродром.

Тимур возвращался возбужденным. Хотя и не дали ему развернуться так, как бы хотелось, но острое чувство причастности к только что завершившемуся победой воздушному бою вселило уверенность в свои силы и возбудило жгучее желание быть на месте тех ведомых, которые действовали сегодня в нижнем ярусе.

«Мессера» сбил Московец. Это узнали, когда приземлились и зарулили на стоянку. Но поздравить его не успели. Всех ошеломила неожиданная и, казалось бы, в общем-то радостная весть. Дежурный по полетам доложил:

— Лейтенант Елисеев вернулся. Машина — на пределе. Сам тяжело ранен.

— Не погиб — вернулся! — Сначала лицо Московца посветлело, но тут же на нем забушевали краски гнева, щеки изрезали морщины, и он нервно повел головой в одну сторону, в другую, отыскивая кого-то.

Дежурный продолжал:

— Перебиты ноги. Посадил машину и потерял сознание. Тоня наскоро перевязала и увезла в госпиталь.

Слушая, летчики вспомнили про одинокий «як», едва тянувший с фронта. Вспомнил о нем и Московец: «Значит, то был мой Елисеич… Ноги перебиты, истекает кровью, но не садится где попало — тянет домой…» И тяжело обронил:

— А этот… где он, этот?

Поняли: ищет Домогалова.

Усенко беспощадно напомнил:

— Вы ж его, товарищ майор, отпустили… отдыхать.

Московец механически кивнул и уставился на дежурного.

— В штабе полка он. У комиссара.

Вскоре полк знал все подробности преступления Домогалова. При первой же встрече с парой «мессершмиттов» он покинул своего ведущего, который, как ему почему-то показалось, был сбит.

Раненый Елисеев все же сумел вырваться из огненных клещей: сам поджег одного «мессера», теряя силы, ушел и посадил искалеченный истребитель на своем аэродроме…

Домогалова судили. Когда зачитывали приговор, он стоял перед летчиками полка жалкий, опустошенный. Его разжаловали, предоставив возможность смыть свой позор кровью в бою.

Многие летники зашумели — приговор их не удовлетворил. Неожиданно попросил слова Московец:

— Ходатайствую перед трибуналом и командованием дивизии оставить осужденного отбывать наказание в полку, — И пояснил: — Пусть каждый день видит нас, а мы его. Обоюдная польза.

Просьбу командира полка удовлетворили.

Тимур, потрясенный трусостью сослуживца, подавленно молчал. В голове не укладывалось: как мог наш советский человек дойти до такой степени падения — в бою предать товарища… тем более своего командира? И еще он не мог понять, как вообще тот стал летчиком-истребителем? Что потянуло его в небо?..

— Тимур, ты куда? Нам налево: перед дежурством невредно отдохнуть.

— Я, Ваня, не могу сейчас сидеть дома. Поброжу.

— Без ведущего?

— Увы, сейчас у него будет неразговорчивый ведомый.

— Устраивает. И я хочу помолчать. Но не один. Одному молчать скучно. — И сплюнул: — Ну его к богу, этого сморчка! Всему полку настроение испортил.

Минуя Западную улицу, они пошли по Большой Садовой, не зная, что ей суждено в недалеком будущем навечно принять имя одного из них.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Северо-запад одновременно студенел и пылал. Наступающие дивизии шаг за шагом, метр за метром отвоевывали новгородскую землю, за которую враг, как и было ему приказано, цеплялся всеми силами, до последней возможности.

Обоюдные потери не ослабляли ни порыва наступающих, ни обреченного упорства обороняющихся.

После первого боевого вылета к линии фронта Тимур еще дважды назначался на сопровождение своих штурмовиков в составе эскадрильи. Кулаков, не забывая предупреждения командира полка, надежно обеспечивал взаимное прикрытие всей группы от возможных массированных встреч с изворотливыми ястребами дивизии «Рихтгофен».

Успех не обходил 1-ю эскадрилью. С начала действий под Старой Руссой на счету кулаковцев было уже восемь уничтоженных самолетов противника, в том числе один из них в последнем бою сбил Иван Шутов. Тимур искренне радовался за своего ведущего и в то же время горел желанием приумножать успех их пары личным вкладом.

В тот день, когда меткая пулеметная трасса Ивана прошила взмывшего перед ними «мессера», Тимур тоже успел дать очередь из своей пушки. Но то уже была, как он сам понял, стрельба вдогонку. И все же его маневр и очередь на этот раз были отмечены Кулаковым. Комэск на разборе назвал его имя в числе тех, кто в групповом бою уничтожил и способствовал уничтожению вражеского самолета.

Хотя такая форма оценки действий летчика-истребителя и была принята (уничтожил в групповом бою), однако Тимур понимал: то всего лишь ободряющая натяжка, некий аванс на действительную личную победу. В данном случае сбил самолет— считал он — только Иван, и никто другой. И когда в тот же день, возвращаясь домой в компании Шутова и Усенко, он высказал свое