Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну» - Александр Строев

Рассчитывая на удачу, можно было либо верно служить царствующей особе, либо попытаться свергнуть ее, составить заговор. В отличие от Анны Иоанновны, Елизавета Петровна и Екатерина Алексеевна использовали иностранцев не для того, чтобы править, а для того, чтобы взойти на престол. В перевороте 1741 г. активную роль сыграли фавориты Елизаветы французский посол маркиз де ла Шетарди и врач Лесток. Екатерина полагалась в основном не на французов, а на итальянцев, и в менее важных делах. По роду занятий и образу жизни иноземец в чужой стране обретает характерные качества авантюриста: он вхож в любой дом, постоянно перемещается, готов взяться за любое дело — он идеально подходит на роль связного, он собирает и распространяет информацию. А то, что великая княгиня метит на престол, понимали многие. Незадолго до кончины Елизаветы Петровны шевалье д’Эон написал, что праздная и сластолюбивая жизнь императрицы прямо противоположна энергичной и твердой деятельности, необходимой для управления страной. Он уничижительно отозвался о Петре Федоровиче: лицом дурен и во всех отношениях неприятен, ум недалекий и ограниченный, упрям, вспыльчив, без меры и без толку болтлив, часами говорит о военных делах, преклоняется перед Фридрихом II и к тому же не без сумасшедшинки («un grain de folie»). Д’Эон даже предположил, что если императрица проживет достаточно долго, чтобы воспитать малолетнего Павла, то завещание будет не в пользу отца. Увы, о Павле Петровиче будут говорить все то же самое, слово в слово. Напротив, шевалье весьма высоко отозвался о талантах, красоте и образованности Екатерины Алексеевны, которые несколько омрачены ее сердечными увлечениями. «Я верю в ее смелость, и, по суждению моему, у нее достанет характера предпринять смелое дело, не страшась грядущих последствий»[606]. Но великая княгиня столь явно хочет заниматься государственными делами, уверяет д’Эон, снискать любовь народа, что императрица прониклась к ней недоверием.

Брильянтщика Бернарди, обосновавшегося в Петербурге с 1749 г., арестовали в 1759 г. вместе с канцлером А. П. Бестужевым, И. П. Елагиным, В. К. Ададуровым и сослали в Казань, где он вскоре умер (Казанова утверждает, что он «был отравлен по подозрению, о коем не должно распространяться», — ИМЖ, 556). Понятовскому тогда же приказали покинуть Россию. «Бернарди был итальянский торговец золотыми вещами, который был неглуп и которому его ремесло давало доступ во все дома […] Так как он постоянно бывал везде, то все друг для друга давали ему какие-нибудь поручения; словечко в записке, поданное через Бернарди, достигало скорее и вернее, нежели через прислугу. Таким образом, арест Бернарди интриговал целый город, потому что он ото всех имел поручения, от меня также, как и от других» («Собственноручные записки императрицы Екатерины II»)[607]. Разумеется, в мемуарах Екатерина Алексеевна не стала вдаваться в подробности своего участия в заговоре, но тогда она настолько испугалась, что тотчас сожгла бумаги и сделала все возможное, чтобы установить связь с заключенным. По свидетельству Казановы, сын Бернарди по восшествии императрицы на престол исхлопотал пенсию, и только неудачная женитьба на комедиантке помешала ему сделать карьеру при дворе.

В 1764 г. в Германии, по дороге в Россию, венецианец встречает виолончелиста Даль Ольо и слышит рассказы об Одаре, проехавшем чуть раньше. Как утверждает Джакомо, императрица, щедро наградив, выпроводила из страны итальянцев, связавших нити заговора летом 1762 г. Вместе со своим братом, музыкантом и композитором Доменико (1700–1764), венецианец Джузеппе Даль Ольо (ум. между 1791 и 1796 гг.) тридцать лет, с 1735 г., состоял при Петербургской придворной капелле. В мемуарах Екатерина II вспоминает, как в бытность ее великой княгиней музыкант помог ей переправить письмо к матери, принцессе Ангальт-Цербстской, удаленной от русского двора[608]; об участии Даль Ольо в заговоре сведений нет.

Пьемонтец Джованни Микеле Одар (ок.1719 — ок.1773) приехал в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны и по протекции канцлера графа М. И. Воронцова, подобно Билиштейну, был определен в чине надворного советника в коммерц-коллегию. В 1761 г. он представил два мемуара: один о российской коммерции в целом (как полагается, автор излагает историю вопроса, хвалит природные богатства России, описывает состояние сельского хозяйства и мануфактур, всего, что потенциально может стать предметом импорта, и дает самые общие советы: развивать конкуренцию, избегать посредников, не ввозить предметы роскоши), а второй — о правилах конфискации товаров в случае банкротства[609]. Затем Одар оставил коллегию по незнанию русского языка; племянница и воспитанница М. И. Воронцова княгиня Е. Р. Дашкова рекомендовала итальянца Екатерине Алексеевне в качестве секретаря, но переписки было мало, и в мае 1762 г. Одар сделался управляющим одним из имений государыни. По свидетельству иностранных дипломатов, в частности Мерси д’Аржанто и Беранже, Одар был «секретарем», «опорой заговора», приведшего 14 июня 1762 г. на престол Екатерину II[610]. Незадолго до переворота он обратился к французскому послу барону де Бретею с просьбой выделить на заговор 60 тысяч рублей, но тот заколебался, денег пожалел и упустил прекрасную возможность упрочить французское влияние при русском дворе. Более того, не придав особого значения словам пьемонтца, Бретей уехал из России накануне решительных событий, а Одар одолжил сто тысяч у английского купца Фельтена[611]. Екатерина II подыскивает пьемонтцу теплое местечко, назначает в свой кабинет в качестве библиотекаря. В этот момент он на коне, его расположения добиваются дипломаты, его хвалит граф Воронцов за то, что он не отвернулся от прежних покровителей. И тотчас Одар упускает шанс: в июле 1762 г. он отправляется в Италию за своей семьей, даже не получив обещанного награждения, а только тысячу рублей на дорогу.

Одар уезжает вместе с графом Д. М. Матюшкиным, но вскоре расстается с попутчиком[612]. По дороге итальянец отвозит Понятовскому письмо Екатерины II, не разрешающей своему бывшему любовнику возвращаться в Россию[613]. В начале сентября Одар пишет из Вены к д’Аламберу по поручению графа Панина (другое приглашение было направлено через Пикте Великана). На обратном пути из Италии (где он пробыл подозрительно мало) он надолго застревает в Вене, где в итоге остается жить его жена под предлогом слабого здоровья. В октябре-ноябре Одар ведет там переговоры о покупке для императрицы собрания эстампов графа Каналя, пересылает Панину копию своего послания к д’Аламберу и отказ философа. Лишь в январе 1763 г. пьемонтец отправляется обратно в Россию, прихватив с собой план воспитания герцога Савойского, который получили в Австрии для воспитания эрцгерцога Иосифа, а он тайком за две ночи скопировал. Одар уверяет Панина, что план солидный и разумный, далекий, как он выражается, от причуд системы Руссо, стремящегося уйти от проторенных путей[614]. Интересна тут скорее интонация: Одар пишет о недавно вышедшем «Эмиле» как о произведении общеизвестном и Панину, воспитателю цесаревича, хорошо знакомом. Настолько хорошо, что в этом же году Екатерина II запретила его продажу в России.

Но в целом письма Одара к Панину и Дашковой из-за границы и донесения иностранных дипломатов показывают, насколько быстро падает его кредит. Человек действия надел маску философа, т. е. в трактовке Одара — человека обеспеченного и потому на все взирающего равнодушно. Перед его отъездом, 13 июля 1762 г., из Петербурга Беранже доносил в Версаль графу де Шуазелю: «Он вовсе не богат и, размышляя на вершине удачи о переменчивости фортуны и превратности людских дел, говорил мне позавчера, что желал бы обеспечить себе покой, поместив в венецианский или генуэзский банк столько, чтобы жить в приятствии как философ»[615]. Риторика помогает представить измену как поведение, достойное истинного мудреца. Но, рассуждая о возможных невзгодах, Одар притягивает их; он сам изгоняет себя из страны.

В ответ на послание Дашковой, видимо, советовавшей ему вернуться, итальянец пишет, что понял истинные чувства петербургского двора по отношению к нему и добавляет: «Дайте мне окончить карьеру так, как Бог судил». Он убеждает княгиню, что для нее рамой малейшие превратности будут тем чувствительнее, чем яснее она постигнет их коварство. «Вы напрасно тщитесь быть философом. Боюсь, как бы философия ваша не оказалась глупостью в данном случае» (Вена, 15 (26) октября 1762 г.)[616]. В июле 1762 г. Одара принимали в Варшаве едва ли не как официального посланника, в январе 1763 г. он не смог выполнить поручения Дашковой и не встретился ни с графом фон Брюлем, ни с Понятовским. Через три года Казанова после дуэли с Браницким, когда едва не вся Европа говорила о нем[617], уехал из Варшавы на несколько месяцев, чтоб о нем на время забыли, — и о нем забыли навсегда.