Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

Но у него было еще довольно мужества, чтобы спускаться дальше. Он приметил бак для медного купороса в конце последнего виноградника, граничившего с целиной, которая переходила потом в равнину. Он должен был спускаться, хотя ему пришлось бы бежать, появись вдруг патруль из Канелли. Он побежал бы в сторону, все равно — вправо или влево, только, разумеется, не назад в гору. Теперь, снизу, склон выглядел стеной, зашпаклеванной грязью.

Он спускался, держа пистолет в руке. С тропинки — не сказать чтоб испуганно — вспорхнул воробей. Из городка донесся гул — глухой, протяжный, таинственный, похожий на гул металлургического завода, которого, однако, в Канелли не было. Гул не повторился; городок его как бы и не слышал. До казармы по прямой было меньше ста метров. Стояла такая тишина, что Мильтону показалось, будто он слышит за казармой плеск Бельбо о камни.

Он присел на корточки, опустив пистолет на бедро, обхватив одной рукой холодный цементный бак. Отсюда была видна дорога на Санто-Стефано, вся в выбоинах, в ухабах. Спускаясь сюда, он оставил лесопилку далеко слева, дальше, чем рассчитывал, и это его огорчило, ведь в случае чего лесопильня, с ее штабелями досок, была бы и отличным временным убежищем, и спасительным лабиринтом.

Он испытывал чувство острой тоски по своему отряду, по Треизо, по Лео.

Справа до него доносилось ровное непрерывное гудение, и Мильтон подумал, что с той стороны виноградник обрывается невысоким откосом и внизу, прямо под ним, стоит дом. Завиток дыма, который тут же поглощало матовое небо, поднимался из его невидимой трубы.

Мильтон сжал пистолет: новый шум. Но это скрипнула дверь на террасе последнего перед шоссе дома. Из двери высунулась женщина, сняла со стены доску для резки овощей и опять скрылась в доме, не посмотрев на холм. Не было слышно ни собак, ни кур, в небе — ни одного воробья.

В эту секунду Мильтон уловил краем глаза справа от себя черную тень, едва касавшуюся его своим краем. Он рванулся всем телом за бак, вскинув пистолет. Пораженный, тут же опустил оружие. Он увидел старуху, одетую во все черное, — черное и засаленное. Поразило Мильтона то, что старуха от него шагах в двадцати, да и солнца нет, а он почувствовал себя в полном смысле слова раздавленным этой тенью.

Женщина что-то говорила ему, но он видел только движение плоских лиловых губ. За ней увязалась курица, сейчас она рылась клюзом в грязи. Женщина подобрала подол и, меся чавкающую грязь своими мужскими ботинками, прошла в коридор между шпалерами навстречу Мильтону.

Возле столба она остановилась и сказала:

— Ты партизан. Что ты делаешь у нас на винограднике?

— Не нужно на меня смотреть, когда говорите, — шепотом попросил Мильтон. — Глядите по сторонам и говорите. Солдаты сюда поднимаются?

— Уж неделя, как не видать.

— Можете говорить погромче. А сколько их бывает?

— Человек пять-шесть, — ответила старуха, глядя в небо. — Как-то раз целый строй проходил, на голове железные шапки, но всего чаще они впятером или вшестером ходят.

— А по одному никогда?

— Этим летом ходили и еще в сентябре — фрукты воровать. Но после сентября — все. Так что ты делаешь у нас на винограднике?

— Не бойтесь.

— Я не боюсь. Я на вашей стороне. Да и как мне не быть на вашей стороне, коли все мои взрослые внуки в партизанах. Ты их, наверно, знаешь. Они у меня красные.

— Я не красный.

— А, значит, ты из этих, из переодетых в англичан. Тогда для чего ты нарядился бродягой? Говори, что ты делаешь у нас на винограднике?

— Смотрю на ваш город. Изучаю. Женщина испуганно всплеснула руками.

— Неужто брать задумали? Вы что, с ума посходили? Еще слишком рано!

— Не смотрите на меня. Смотрите по сторонам.

Глядя в небо, старуха сказала:

— Вы должны лишь то брать, что вам удержать под силу. Мы что, мы бы рады, чтоб нас освободили, да только если это уже насовсем. А иначе они вернутся и заставят нас кровью платить...

— Мы и не думаем наступать на Канелли.

— А и правда, — сказала она, — не может быть, чтоб ты пришел план наступления прикидывать. Ты ведь голубой, а Канелли будут красные брать. Канелли для красных останется.

— Ну, конечно, — согласился Мильтон. И продолжал: — У меня к вам просьба. Я не ел со вчерашнего вечера. Пожалуйста, сходите домой, принесите мне кусок хлеба. Не обязательно снова тащиться сюда по грязи, можете бросить мне хлеб через проволоку. Я его на лету поймаю, не сомневайтесь.

На колокольне начало бить одиннадцать. Старуха подождала последнего удара, после чего сказала:

— Я мигом. Но я не стану бросать тебе еду, как собаке. Я сделаю бутерброд с салом, а если бросить бутерброд, он развалится на лету. Да и не собака ты. Все вы — наши дети. Вы нам заменяете сынов, которых нет с нами. У меня вот два сына в России, и неизвестно, когда я их увижу. Но ты мне так и не сказал, что ты делаешь здесь, почему хоронишься у нас на винограднике.

— Жду фашиста, — ответил Мильтон, не глядя на нее.

Она вскинула подбородок.

— Он должен прийти сюда?

— Не обязательно сюда. Если это будет подальше от жилья, тем лучше для всех.

— Ты ждешь его, чтобы убить?

— Нет. Мне нужен живой.

— Они хороши только мертвые.

— Я знаю, но мертвый мне не нужен.

— А на что он тебе?

— Глядите в сторону. Делайте вид, что осматриваете виноградник. Я хочу обменять его на своего товарища, которого взяли вчера утром. Если я не обменяю...

— Бедный мальчик. Он здесь, в Канелли?

— В Альбе.

— Я знаю, где Альба. А почему ты пришел для этого дела в Канелли?

— Потому что я сам из Альбы.

— Альба, — проговорила старуха. — Никогда там не была, но знаю, где это. Один раз я туда чуть не поехала на поезде.

— Не бойтесь, — сказал Мильтон. — Как только вы мне принесете поесть, я уйду с вашего виноградника ближе к дороге.

— Ты подожди, — заторопилась она. — Подожди, я схожу за едой. Ведь это страх какое дело, про что ты говоришь, за него нельзя браться, когда у тебя живот с голоду подводит.

Она уже удалялась между шпалерами, грязь брызгала на подол. Оглянувшись на Мильтона, женщина спустилась в ложбинку.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать, а старуха все не возвращалась. Мильтон решил, что она уже не вернется, она случайно наткнулась на него, вела с ним пустые разговоры, а потом ушла от греха подальше, отлично понимая, что у него нет ни времени, ни желания искать ее, чтобы проучить. Он настолько был в этом уверен, что перебрался бы уже на другое место, если бы знал куда.

Но как раз когда било половину двенадцатого, она появилась, пряча за спиной большущий кусок хлеба с добрым ломтем сала. Мильтону пришлось с силой сплющить бутерброд, чтобы его можно было кусать. Он жевал с яростью, ломоть сала был такой толстый и аппетитный, что Мильтон прямо млел, спеша добраться до него зубами.

— Теперь уходите, спасибо, — сказал он, прожевав первый кусок.

Но она опустилась перед ним на корточки, прислонясь спиной к шпалерному столбу, и Мильтон отвел взгляд, чтобы не видеть худую серую ляжку над черным шерстяным чулком, подвязанным бечевкой.

— Что ж вы не уходите? Мне больше ничего не нужно.

— Не спеши так говорить. Я скажу тебе одну вещь — может, она тебе пригодится. Мой зять хотел идти разговаривать с тобой, но я уломала его не высовываться из дома, я и сама скажу.

— Что?

— Одну вещь, мы давно уже собирались сказать это старшему из моих внуков, которые красные. А теперь вроде решили тебе сказать. Тебе ведь срочно нужно, некогда ждать.

— Да о чем вы?

— О том, что я могу тебе помочь фашиста найти, которого ты ищешь.

Мильтон положил бутерброд на край бака.

— Я вам не сказал, что ищу солдата, штатский фашист мне не годится.

— А он и есть солдат. Сержант.

— Сержант, — завороженно повторил Мильтон.

— Этот сержант, — объяснила старуха, — часто бывает тут недалеко, чуть не каждый день, и всегда в одиночку. Он к женщине ходит, портниха она, наша соседка, но мы с ней враги.

— Где она живет? Скорее покажите мне ее дом.

— Я же тебе сказала, мы с ней враги, и потому должна все объяснить. Только не думай, будто мы тебе адрес даем, чтоб ей насолить, мы помогаем тебе спасти твоего товарища, вот и все.

— Я понимаю.

— Хотя, если говорить по правде, она ой сколько зла нам сделала, особенно дочке моей. Шлюха она, ты уже догадался, и то, чем она теперь с этим сержантом занимается, просто пустяки рядом с тем, что она раньше устраивала. Ей двадцати лет еще не было, а она уже три аборта сделала. Самая грязная тварь в Канелли и на всю округу, и я не знаю, отыщется ли грязнее в целом свете.

— Так где она живет?

Старуха продолжала с обезоруживающим упорством:

— Она такого нагородила промеж дочки моей и моего зятя, а он ведь нездешний и глупость имел поверить этой вертихвостке, а не нам, хоть мы божились, что все она врет... Но теперь-то он ее раскусил, и они с дочкой живут еще лучше, чем раньше — до того, как эта змея попыталась нас отравить своим ядом.