Путешествие на край ночи - Луи Селин

Вечером после последнего воскресного гулянья служанка Пьянара, владельца кафе, довольно серьезно повредила себе руку, нарезая колбасу.

К концу этого самого вечера с нами все более или менее прояснилось, как будто вещи, которым решительно надоело мотаться из стороны в сторону по прихоти судьбы, разом выступили из тьмы и заговорили со мной. Но именно в такие минуты и следует остерегаться как вещей, так и людей. Вам кажется, что они заговорили, они же молчат и часто вновь скрываются в ночи, а вы даже не поняли, о чем они могли вам поведать. Во всяком случае, так учит меня опыт.

Словом, явившись в тот вечер в кафе Пьянара и как раз собираясь наложить служанке повязку, я вдруг опять увидел Робинзона. Не помню уж точно всех подробностей. Рядом с нами, клюя носом, что-то потягивали рассевшиеся по скамейкам кучки арабов. Происходящее вокруг нисколько, по-видимому, их не интересовало. Беседуя с Робинзоном, я всячески старался не навести его на разговор, что состоялся у нас в ту ночь, когда я застал его с досками. Сшивать рану служанке было трудно: свет в глубине заведения был тусклый, и я почти ничего не видел. Напряжение мешало мне разговаривать. Как только я закончил, Робинзон отвел меня в уголок и самолично подтвердил мне, что у него все готово и дело вот-вот будет сделано. От такого признания мне стало малость не по себе — я охотно бы от всего этого устранился.

— Что будет сделано?

— Сам знаешь что.

— Опять ты за свое!

— Угадай, сколько они мне теперь отваливают? Угадывать у меня не было никакой охоты.

— Десять кусков! Только за молчание.

— Н-да, сумма!

— Вот я начисто и вылез из дыры, — добавил он. — Как раз этих десять тысяч мне всегда не хватало. Десять тысяч франков для начала — ого! Понятно? По правде сказать, стоящей профессии у меня нет, но с десятью кусками…

Он, наверно, уже начал шантажировать Прокиссов.

Робинзон позволил мне поразмыслить, сколько всего он сможет осуществить, предпринять с этими десятью тысячами. Он стоял выпрямившись в темноте у стены и давал мне время раскинуть мозгами. Новый мир. Десять тысяч франков!

Тем не менее, обмозговывая его затею, я спрашивал себя, не подвергнусь ли я лично риску, не попаду ли под статью о сообщничестве, если немедленно не продемонстрирую, что осуждаю затею Робинзона. По делу-то мне следовало даже донести на него. Я, конечно, как, впрочем, и все остальные, срать хотел на общественную мораль. Что я могу изменить? Но случаются ведь всякие скверные истории, в которых правосудие, разбирающееся с преступником, любит, грязно ломаясь, копаться на потеху пакостникам налогоплательщикам. В таких случаях просто не знаешь, как выпутаться. Я на это давно нагляделся. Нищета нищетой, но я предпочитаю ту, которая не сопровождается шумом, ту, которую не выплескивают на газетные полосы.

В общем, я был заинтригован и заражен. Мне, как всегда, не хватало мужества дойти до истинной сути вещей. Сейчас, когда нужно было раскрыть глаза и впериться в ночь, я предпочел бы оставить их закрытыми. А Робинзону хотелось, чтобы я их открыл и отдал себе полный отчет в происходящем.

Чтобы слегка отвлечься, я с ходу перевел разговор на женщин. Робинзон не слишком их жаловал.

— Знаешь, — откликнулся он, — я предпочитаю обходиться без баб. Нужны мне их красивые жопы, толстые ляжки, губы сердечком и животы, где всегда что-нибудь зреет — либо малыш, либо опухоль! Их улыбками за квартиру не расплатишься. Даже будь у меня баба и заголяй я ей задницу пятнадцатого числа каждого месяца, мой домовладелец плату за мой чулан все равно не скостит.

Независимость всегда была чувствительным местом Робинзона. Но содержателю бистро Пьянару уже наскучили наши апарты и шушуканье по углам.

— Стаканы, Робинзон, черт тебя подери! — прикрикнул он. — Мне за тебя их мыть, что ли?

Робинзона как подкинуло.

— Понимаешь, — шепнул он мне, — я здесь прирабатываю.

Вот уж праздник так праздник! Снимая кассу, Пьянар все время путался, и это его раздражало. Арабы ушли, кроме двух, привалившихся к двери и задремавших.

— А эти чего ждут?

— Мою служанку, — ответил хозяин.

— Ну, как дела? — спросил я, чтобы не молчать.

— Так себе. Времена трудные. Судите сами, доктор. Перед кризисом я выложил за это заведение шестьдесят бумаг наличными. Заработать мне на нем надо самое меньшее двести. Улавливаете? Народ, правда, у меня бывает, но главным образом арабы. А эта публика не пьет. Не привыкла еще. Мне бы сюда поляков, доктор. Тут ничего не скажешь: поляки — мастера пить. Раньше я жил в Арденнах. Так там ко мне ходили поляки с муфельных печей для эмали, а этим все сказано, верно? У этих печей шпарит, как в парилке. А нам только того и надо. Жажда! По субботам они все у меня торчали. Ну, мать-перемать, и приходилось же вкалывать! Зато деньги на стол. С арабами — не то. Им не выпить, а ужопить кого-нибудь интересно. Ихняя религия вроде как запрещает выпивку, а вот в жопу трахнуть — это пожалуйста.

Арабов Пьянар презирал.

— Экие скоты! Они, сдается мне, мою служанку этак натягивают. Чокнутые они, что ли? Что это еще за выдумки, доктор, спрашиваю я вас?

Пьянар то и дело разглаживал толстыми пальцами серозные мешочки под глазами.

— Как у вас с почками? — спросил я, видя это: я лечил его от почек. — Солевую диету хотя бы соблюдаете?

— Опять белок, доктор. Позавчера я сделал анализ у аптекаря… Ну, да мне насрать, от чего я подохну — от белка или чего другого, — добавил он. — А вот вкалывать, как я вкалываю, зарабатывая при этом гроши, — противно.

Служанка закончила мытье посуды, но объедки так перепачкали повязку, что ее пришлось сменить. Она протянула мне сто су бумажкой. Я не хотел брать, но Северина — так звали служанку — настояла на своем.

— Ты подстриглась, Северина? — удивился я.

— А что поделаешь? Мода такая, — отозвалась она. — И потом длинные волосы на нашей кухне всю вонь впитывают.

— Из жопы у тебя еще хуже воняет, — перебил ее Пьянар, — но это ведь не мешает твоим клиентам.

— Да, не мешает, но это ведь совсем не то, — обиженно вскинулась Северина. — У человека все части тела по-особому пахнут. А сказать вам, хозяин, где у вас воняет? Не где-нибудь в отдельности, а всюду.

Северина здорово обозлилась. Остального Пьянар слушать не стал и с ворчаньем углубился в свои грязные подсчеты.

Северине никак не удавалось сменить шлепанцы на уличную обувь — у ней из-за ее работы ноги распухают.

— Я в них и спать буду, — во весь голос объявила она под занавес.

— Свет в зале не забудь погасить, — приказал ей Пьянар. — Сразу видно, не ты за электричество платишь.

— Ох, и вздремну же я! — еще раз простонала Северина, вставая.

Пьянар все никак не мог справиться со своей цифирью. Чтобы удобней было считать, он снял фартук, потом жилет. Он пыхтел. Откуда-то из глубины заведения доносилось звяканье блюдечек — это работали Робинзон и второй мойщик.

Пьянар синим карандашом, который то и дело ломался в его толстых пальцах убийцы, выводил по-детски крупные цифры. Служанка, развалясь на стуле, дрыхла прямо у нас на глазах. Время от времени сознание ее на миг просыпалось.

— Ох, ноги мои, ноги! — вздыхала она и тут же опять погружалась в дрему.

Наконец Пьянар принялся ее будить, зарявкав:

— Эй, Северина, уводи своих черножопых. Они мне обрыдли. Катитесь вы все отсюда, черт бы вас побрал! Самое время.

Несмотря на поздний час, арабы вроде бы не собирались торопиться. Наконец Северина проснулась.

— А ведь верно: пора уходить, — согласилась она. — Спасибо, хозяин.

Арабов она увела с собой. Они, видимо, скинулись и наняли ее вдвоем.

— Я их сегодня обоих ублаготворю, — объяснила она, уходя. — В следующее воскресенье я занята: еду в Ашер[70] малыша своего навестить. В субботу, понимаете, у его кормилицы день рождения.

Арабы поднялись и последовали за нею. Вид у них был вовсе не нахальный. Северина, правда, поглядывала на них не без раздражения — очень уж она устала.

— Я — другого мнения, чем хозяин: предпочитаю черножопых. Арабы не такие грубияны, как поляки, зато уж кобели!… Ничего не скажешь, кобели! Да ладно, получат они, чего хотят. Думаю, сон мне это не перебьет. Пошли! — позвала она обоих. — За мной, ребята!

И они ушли втроем — она чуточку впереди мужчин. Я видел, как они пересекли остывшую площадь, замусоренную остатками праздника; последний в ряду газовых фонарей на мгновение осветил их группку, и ночь поглотила ее. Еще несколько секунд слышались голоса, потом вce смолкло. Больше ничего не было.

Я в свой черед покинул бистро, так и не договорив с Робинзоном. Хозяин на прощание накидал мне кучу всяких пожеланий. По бульвару расхаживал полицейский. Звук шагов нарушал тишину. Там и сям, заслышав его, вскидывался какой-нибудь торговец, погрязший в своих расчетах и раздражительный, как собака, которая грызет кость. На углу площади Жана Жореса улицу, горланя, перегораживало целое семейство. Оно топталось перед каким-то переулком, беспомощное, как флотилия рыбацких баркасов при противном ветре. Отец тыкался то в один тротуар, то в другой и без конца мочился.