В краю танцующих хариусов. Роска - Станислав Олефир

С другой стороны, наткнувшись на след росомахи у своего поселочка, а затем добившись того, что она приняла мое угощение, я вдруг возомнил, что не смогу подружиться с нею, что она никогда не подпустит меня даже на расстояние вытянутой руки и сколько я ни буду биться, а на большее, чем на мимолетную встречу где-нибудь на берегу Фатумы или вот так через окно, рассчитывать не стоит.

Но вскоре случилось событие, едва не закончившееся для меня трагически, а, главное, приоткрывшее завесу над жизнью росомах, хотя после этого она не стала для меня менее таинственной и непонятной. Во всем виноват Шурига.

Ни с того ни с сего бригадир косарей вдруг вспомнил об оставленном на Сокжоевых покосах имуществе и распорядился вывезти все в поселок. Матрацы, одеяла, подушки, косы, грабли и даже бочки из-под солярки. Кажется, у него назначили ревизию и, чтобы не везти комиссию на покосы, он решил все представить прямо в контору. Как бы сказал в таких случаях сам Шурига: «Если Магомет не идет к горе, то гору везут к Магомету».

От Лиственничного к Сокжоевым покосам километров двадцать, дорога никудышняя, к тому же нужно собирать и укладывать вещи, так что справиться за день — нечего и думать. Свое распоряжение Шурига передал через совхозного тракториста Сережку Емца, что явился в Лиственничное на тракторе с санями. Невысокий краснощекий крепыш с усами, как у запорожского казака, и хорошо заметным брюшком — он с самого рождения живет на Колыме. Сын бродяги, Сережка унаследовал характер отца и в свои неполных тридцать лет успел поработать оленеводом, охотником, старателем и наконец попал к нам в бригаду. В тайге он человек не новый, поговорить любит, да и я соскучился по людям, и мы, пока доехали до покосов, наговорились до боли в скулах.

Летом здесь жило звено косарей. Два человека в землянке, остальные в вагончиках. Здесь у них баня, навес под столовую, мастерская и даже маленькая пекарня. Сначала жили все вместе, потом что-то там не поделили, и эти двое решили поселиться отдельно. Облюбовали за ручьем поляну, выкопали бульдозером глубокую канаву и накатали сверху бревен. Получилось довольно просторное жилье. Я однажды в нем ночевал. С одной стороны, как будто даже лучше, чем в вагончике. Ночью тепло, в жару прохладно, комары не залетают. Но, с другой стороны, слишком уж тихо. Обшитые досками земляные стены не пропускают ни единого звука. Не то что птички, трактора не услышишь. А ведь в тайгу за тем и рвешься, чтобы слушать ее. Такую же вот тишину можно организовать и в подвале где-нибудь среди поселка.

За весь путь ничего, кроме стаи куропаток, мы не встретили. Следов тоже было мало. Вдоль колеи набегал заяц, раза два дорогу пересекли олени да еще на самом въезде в Сокжоевы я обратил внимание, что весь снег у ручья истроплен каким-то зверем. На самом берегу ручья косари устроили коптильню для рыбы и то ли выплеснули рассол, то ли у них протухла рыба и ее тут же выбросили, а какой-то зверь унюхал и решил поживиться. Следы глубокие, мне даже показалось, что это работа медведя, хотя по времени ему пора давным-давно спать в берлоге. До вагончиков оставалось совсем немного, и я хотел было попросить Емца, чтобы остановил трактор, мол, посмотрю, кто там копался. Да как на грех, в это же самое мгновенье тракторист заметил глухаря. Крупный, черный петух пролетел над сопкой и уселся на лиственницу по другую сторону ручья. У Сережки, конечно, никаких лыж. Да и зачем они ему, если у него трактор? Он зарядил ружье, схватил мои лыжи и зашлепал к ручью. Я попросил его, чтобы он глянул, чьи там следы у коптильни? Сережка чуть покружил на берегу, пару раз наклонился и наконец крикнул:

— Лиса ходила! И еще росомаха! Давай к вагончику, кипяти чай, я быстро.

Он и на самом деле вернулся минут через двадцать. Глухарь не подпустил охотника на выстрел, снялся и улетел к реке. Приготовили обед, чуть отдохнули и принялись за работу. Вещей оказалось больше, чем мы думали. Пришлось нашивать борта и обчаливать все тросом. Пока Сережка возился с санями, я решил пройтись к землянке. До нее немногим больше двух километров. Для трактора минутное дело, но как раз на пути гнилой ручей и переехать трактором никак нельзя. Вернее, переехать можно, но сразу же на траки намерзнет лед и его придется до седьмого пота сбивать кувалдой. Решили, что поценнее, перенесем на плечах, а остальное пусть лежит до следующего сенокоса.

Подыскивая места, где снег поплотнее, я, то прижимаясь к ручью, то забираясь в густой лиственничник, в каких-то полчаса дошел до землянки. Уже показалась торчащая из заснеженной крыши труба, когда я вдруг наткнулся на совершенно свежий росомаший след. Зверь тоже шел вдоль берега, стараясь держаться у самой воды. Здесь снег проваливается не так сильно, к тому же местами ручей замерз и можно передвигаться по льду. Я сразу обратил внимание, что с этой росомахой не все ладно. Три лапы у нее нормальные, и в оставленных на снегу отпечатках все на месте. Пальцы, когти, подошвы, пятки. А вот задняя правая нога вместо похожего на цветок оттиска оставляет в снегу небольшую ямку. Может, росомаха попала в капкан и оставила там всю ступню, а может, такая от роду.

Я сразу же забыл о землянке и торопливо отправился по следу. Скоро росомаха перебралась по льду на другой берег, и здесь ее след пересекся со следом еще одной росомахи. У этой все лапы целые, а отпечатки крупнее. Звери какое-то время покружили у ручья, оставили на припорошенном пне желтые отметки и отправились дальше уже вдвоем. Там, где снег был глубоким, росомахи шли след в след, на выдувах держались рядышком.

Кто же они? Соседи по охотничьим участкам? Супружеская пара? Или все значительно проще: одна из росомах попала в беду, а вторая ей сочувствует? Подкармливает, помогает добывать еду, при случае защищает. Постойте! А если это мать и ее ребенок? Родной сын или дочь? У волков, если один из щенков родится слабым, волчица довольно долго ухаживает за ним так же внимательно, как и за остальными волчатами. Поит молоком, кормит принесенными с охоты зайчатами, тщательно вылизывает. Но вот малыши подросли, все чаще проявляют свой характер, и в один из дней волчица вдруг начинает вести себя необычно. Она внимательно осматривает играющих возле логова волчат, затем словно спотыкается взглядом на самом слабом из них и замирает. Предчувствуя недоброе, волчонок то скулит, поджимая под себя хвост, то ложится перед матерью на спину, то принимается лизать ей морду. Волчица же никак не реагирует на поведение малыша, просто стоит и смотрит.

Скоро вокруг них выстраиваются остальные волчата. Они тоже возбуждены, повизгивают от нетерпения, скалят зубы, переступают с ноги на ногу. Но вот мать отвернула голову от волчонка, и тотчас вся стая молодых его братиков и сестриц бросается на несчастного малыша, а уже через минуту тот тащит в зубах оторванный хвост, другой лапу, третий катает голову… Я думал, подобное случается и у росомах. Явление само по себе, конечно, очень неприятное, но в нем есть своя логика. Больному и слабому в тайге делать нечего. Но, наверное, у росомах все происходит иначе, а вот как именно, точно сказать трудно.