Молодой Ленинград 1981 - Владимир Александрович Приходько
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, скорее всего, я стал бы таким цыганом, как папа Майдана.
Все думали, что цыганка ушла довольная. Но, видимо, в уголках ее черных глаз осталась неприметная тень. Если не так, то почему в моей душе оказался изъян и я покоя не могу найти — все мечусь, мечусь?
НА ЗЕМЛЯНЫХ РАБОТАХ
Мимо нашего дома тянулся арык, обросший камышом, тальником, колючкой. Арык был пока сухим, после расчистки собирались пустить воду, весеннюю, свежую после зимы. Проснувшись, я услышал шум, смех, треск костра, возгласы и вышел. Из арыка летели наверх земля, корни, грязные, заполненные глиной бутылки. Сверкали острия лопат, виднелись женские платки и шапки с засаленными суконными верхами.
Я поднялся на вал. По дну арыка растянулись колхозники и колхозницы. Пестрота, красочность их одежды, веселость восхитили меня. Они жгли заросли вдоль арыка — где-то горел костер, где-то тлели угли, где-то лежали черные обгорелые лоскутки земли. Скоро, как шумная орда цыган, бригада стала отдаляться от нашего дома. Очистив один участок, переходили на другой.
Я прибежал домой и сказал матери, что пойду работать. Мать не ответила. Она не одобряла. «Где лопата?» — спросил я. «Тебе надо учиться — работать еще успеешь». — «Ты же знаешь, все ребята класса работают, один я…» — «Вот и не занимаются, учатся плохо, вообще, это не твоя компания…»
Но меня тянуло к ним. Работяги ходили ватагой. У них были свои разговоры, свои темы. Хотя я терялся, слушая их разговоры, начиненные матерщиной, похабщиной, скучно было одному. Я понимал, что они живут «не так», как остальные ребята в нашем поселке. Как бы догадавшись о моих мыслях, Парша и Циклоп стали подшучивать надо мной, иногда задевая за живое. Я держал с ними дистанцию, да и то, что родители мои преподавали в школе и сам я слыл лучшим учеником, сдерживало их. Теперь же то, что я не работаю и сам это переживаю, привлекло ко мне их внимание. Как-то Парша пощупал мой воротник и сказал: «Чистый, мамочка стирает?» После этого пытались меня дразнить: «маменькин сынок», «книжный червь», «тунеядец» и т. д. Внешне я был невозмутим — они ведь нащупывали слабые места.
Схватив лопату, я побежал вдоль арыка. Бригадир был в начале вереницы, на участке моих одноклассников. Он ухмыльнулся, взглянув на мою лопату, купленную в магазине хозяйственных товаров, с короткой рукояткой, ржавую. Все держали лопаты сверкающие, острые, сделанные известным мастером Устой Кара.
— Этой лопатой вы дерьмо дома чистите? — спросил Парша.
Подняли на смех. Каждый старался пометче острить.
— Пришел работать? — спросил бригадир.
«Лясы точить!», «Любоваться!», «Дерьмо чистить!» — раздались голоса.
— Да.
— То есть как: да́ — лясы точить или да́ — работать?
— Да́ — работать.
— Хорошо, — бригадир отмерил пятнадцать шагов. — Копай поглубже, сорняки обрезай, берега шлифуй, чтобы как полированные были. Понял? Считай, что маслом будем обливать.
— Чтоб можно было облизать! — вставил Парша.
Я сгибался под тяжестью лопаты, но нарезать глину пластами, меньше, чем Парша, не позволяла гордость. Парша работал рядом и, поплевав на руки и потерев ладони, наблюдал за мной с ехидцей. Берега с тутовыми корнями были высокие, крутые, и глина, которую я бросал наверх, обваливалась вниз. «Сизифов труд», — подумал я.
— Обрезай поменьше, бросай подальше, маменькин сынок! — крикнул Парша. — Это тебе не мамино сало!
Колхозники, закончив свои участки, переходили дальше. Скоро я остался в самом конце.
После того как расчистили большой арык, нас во главе с Циклопом послали чистить маленькие арычки — разветвления большого арыка. Старым колхозникам нашли другую работу. Теперь ребят ничего не сковывало. Бригадир показывался редко. Циклоп и Парша полностью наслаждались своей властью. Вообще, так называли их за глаза. Настоящие имена их были Мями и Джора. Стриженая, грязная голова Джоры была обезображена язвами. От язв сильно воняло, хотя он их прижигал одеколоном. В наших сказках паршивцы славились хитростью и грубостью, И верно, Парша это удивительно подтверждал. Минуты не проходило, чтобы он не цыкал сквозь зубы, будто хотел избавиться от привкуса тех гадостей, которые рассказывал. А Мями был на один глаз слеп, но жалости ни у кого не вызывал. Был рослый, сильный, жестокий. Грубо шутил, выкручивал руки, толкал, пинал, щипал любого, кто попадался ему под руки. Кроме Парши. Они с Паршой уважали друг друга. Больше и чаще всех доставалось двум-трем самым слабым. Так было до занятий, в перерывах и после занятий. На уроках они превращались в мумии, прятались за спинами слабых, учившихся хорошо, чтобы не вызвали отвечать урок, сладкословно умоляли, чтобы им подсказывали в случае чего, давали списать домашние задания. И слабые угождали им, напрасно надеясь на милость.
Парша и Циклоп поздно пошли в школу, несколько раз просидели повторно, бросали школу, но их заставляли окончить семилетку. Родителям их было приятнее видеть сыновей с охапкой дров, чем со стопкой книг. Я знал, что дома их ждет брань, тутовый прут и кислая сыворотка с ломтем черствого хлеба из джугары. Меня же ждали дома книги, пластинки, родительская забота, и я тяготился этим.
Весной, когда накрапывал ароматный дождь, я несколько раз видел Джору и Мями у края пустыни, где кончается оазис. Барашки паслись сами по себе, блея, на блестящей от дождя траве. Вдали зеленели барханы. Дождинки мягко уходили в песок. Весь горизонт был в легкой воздушной сетке дождя. Ребята в телогрейках, от которых шел пар, зажигали кусты сухих камышей и весело грелись у трескучих костров, выбрасывающих в небо искры с дымом. Я гулял просто так, а они жили в поле, занимаясь делом.
Циклоп и Парша выбрали себе лакеев, которые охотно угождали им, делали все, что они приказывали, — приносили воду попить или что-нибудь подавали, помогали убрать участок или чистили им сапоги. Не довольствуясь этим, заставляли их падать перед
