Всё, что у меня есть - Труде Марстейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если Гейр позволит мне поработать пару лишних часов, я его буду боготворить.
«Ты сама была в детстве такой громкоголосой, — сказала мне как-то тетя Лив, еще когда Майкен была совсем крошечной. — Если ты не хотела засыпать в одиночестве, когда я присматривала за тобой, ты орала, пока не добивалась своего. Я не могла даже выйти из комнаты — ни за что! — и оставалась с тобой. Как принцесса изволит! И так, пока ты не уснешь».
Размокший мусор прилипает к влажному асфальту, под металлической лестницей на солнце сверкает блестящая шоколадная обертка, а на перилах, переливаясь, висит тяжелая дождевая капля. Если бы я могла сохранить это! Использовать для чего-нибудь. И я прислушиваюсь к новому ощущению — как ветер шелестит в кронах деревьев над моей головой. Звук, с которым капли падают с мокрых ветвей на асфальт, — кап-кап-кап — короткой очередью. Я думаю о предстоящих покупках — пицца с пепперони, помидоры в коробке, пиво, туалетная бумага, паприка, молочный шоколад. Изобилие жизни вынести почти невозможно.
Как-то раз мама сидела за кухонным столом и горестно качала головой. Словно все в ее жизни было потеряно и остались одни сожаления. Майкен исполнился год, у нее так отросли волосы, что я могла стянуть их резинкой. Она вытаскивала все мамины половники и ложки из выдвижного ящика кухонного шкафа, систематично, сосредоточенно; это было действо, в которое никто не должен был вмешиваться. В это время она была такой милой, что при одном только взгляде на нее заходилось сердце. «Золотой березовый лист, музыка Баха, — сказала мама. — Ради таких вещей и стоило жить. И ради вас. Ради тебя, когда ты сидела в детском стульчике и ела бутерброд с малиновым вареньем». И она, закрыв лицо руками, провела кончиками пальцев ото лба к подбородку. «Все лицо в варенье, — продолжала она, — благодаря тебе жизнь приобретала особую ценность. Понимаешь?» Я кивнула. Я не могла произнести ни слова. Разум подсказывал мне, что мама просто стала сентиментальной и склонной к театральным эффектам, но сердце мое ликовало оттого, что мне удавалось доставить маме радость — мне, годовалой девочке, проделывавшей все то, что положено ребенку в этом возрасте, и все же мама умела радоваться вполне обыденным вещам.
«У каждой из нас в жизни были свои тяготы, — сказала мама. — Я думаю, они делают нас лучше».
На моей памяти это был первый раз, когда мама сравнила себя и меня, прежде она подмечала только то, что было во мне иным, чего она не понимала и чему удивлялась. Но я не хотела отождествлять себя с мамиными депрессиями и апатией, я не чувствовала в себе ничего из этого списка.
Разделенная радость — двойная радость
Июль 2002
Однажды, через несколько месяцев после знакомства с Гейром, я отправилась на прогулку по городу с сыновьями Кристин. Эмоции переполняли меня, как это всегда бывает, когда влюбляешься. Я собиралась выпить с мальчиками какао в торговых рядах позади кафедрального собора, но они попросили купить им слаш.
— Уверены? — уточнила я.
Погода для того, чтобы хлебать ледяной коктейль, была самая неподходящая: сразу после Рождества ударил мороз, да еще и задувал пронизывающий ветер.
— Вы что, не хотите какао?
— Нет, только слаш, — отрезал Гард, которому к тому времени исполнилось лет пять-шесть.
— И мне тоже! — выкрикнул Ньол, ему было что-то около восьми или девяти.
Мы нашли отвратительное место в торговом центре «Осло Сити», где продавали этот коктейль, и, расстегнув куртки, устроились на пластиковых стульях.
— А знаете, что надо делать, если у тебя мозги заледенели? — спросил Гард. — Продолжать пить слаш. Никому это и в голову не приходит.
Потом мы вышли на улицу Карла Юхана, пересекли площадь, и вдали показался королевский дворец, залитый невероятно красивым зимним светом, какой бывает ранним утром или ближе к вечеру, когда горизонт окрашивается оранжевым. Надвинутые на лоб шапки, намотанные до самого носа шарфы — только ярко-голубые глаза светились на детских лицах, Ньол на голову выше Гарда. Я должна была встретиться с Гейром тем же вечером, мы переживали период взаимной влюбленности, в которой оба были уверены. Я размышляла о том, что наконец отважилась поверить в счастье, во что-то хорошее и в то, что все и дальше будет хорошо. Но вдруг у нас на пути появился человек в костюме клоуна, который мастерил фигурки животных из длинных и узких воздушных шариков, и он привлек внимание Гарда. Несмотря на то что я старалась не встречаться с клоуном взглядом, он следовал за нами, и вдруг в руках Гарда оказалась маленькая собачка, скрученная из шарика.
— Тетя Моника, — произнес он тонким голосом.
— Верни ее, слышишь? — попросила я.
И он попытался, но клоун не хотел забирать собачку. Мы пошли дальше, я прибавила шагу. Теперь уже клоун пританцовывал вокруг нас, заходя с разных сторон. На его лице была нарисована огромная улыбка, но сам он не улыбался, а протягивал свободную руку и показывал, что хочет получить деньги. Глаза клоуна были обведены и густо подкрашены белой краской, и от этого белки глаз казались желтыми. Я еще раз попросила Гарда вернуть собачку, и он протянул ее обеими руками, но клоун не хотел брать игрушку, ему нужны были деньги. Он становился все более настойчивым, преграждал нам путь, другим пешеходам приходилось обходить нас. Я огляделась, чтобы понять, видит ли кто-то, что происходит, может быть, кто-нибудь может прийти мне на помощь, но все были поглощены собой, только одна дама в шубе, проходя мимо, проследила за нами взглядом. В конце концов я сдалась и спросила клоуна, сколько он хочет за собачку, и он ответил высоким голосом по-английски: «Двадцать пять». Зубы у него тоже оказались желтыми. Я показала на другую фигурку животного, нечто голубого цвета, и дала ему пятьдесят крон, забрала голубую игрушку и протянула ее Ньолу. Тогда клоун, пританцовывая, отправился дальше, а я почувствовала с одной стороны облегчение оттого, что нам удалось от него отделаться, но с другой
