Легкая голова - Ольга Славникова

Наверное, Максим Т. Ермаков должен был чувствовать в этот момент что-то другое. Что-то другое, а не странную, отчужденную беспомощность перед Люсей в пластиковом черном капюшоне, с распоротой щекой, просто лежавшей на лице мокрым лоскутом. Если была бы жива, сделали бы пластику, за любые деньги. Сразу видно, что глаза ей закрыли чужие люди: веки измяты, в глазницах будто немного мыльной воды. Вот нерожденный пацан, должно быть, удивился, когда ему аннулировали билет. Кто он там, в ослабевшей и слипшейся матке: полупрозрачная креветка, рыбка-малек? Максим Т. Ермаков — отец розовой рыбешки, теперь навсегда. Люся лежала в мешке, неестественно заворотив растрепанную голову, словно не желая обсуждать случившееся. Тонкие волосы спутались, как бывало по утрам, когда вставали на работу; Максим Т. Ермаков поправил сырой колтунок и вздрогнул, ощутив под пальцами стылую лобную кость — и там, внутри, какую-то остаточную активность, что-то вроде мелких электрических судорог перед окончательной тьмой. Тут черные мешки с телами окружили его со всех сторон и набухли, точно их надували на манер воздушных шаров, а они, дряблые, лениво расправляли широкие бока.

— Эй, мужчина! Не падать тут мне! — донесся до Максима Т. Ермакова испуганный голос санитарки.

Он не упал и даже сам выбрался из подвала; память смутно сохранила, что по холодной лестнице он лез на четвереньках. Несколько раз в ноздри ударял нашатырь, отчего голова вспыхивала магнием, и окружающее застывало, будто на фотографических снимках: две, уезжающие на каталке, мужские ступни, с пальцами как желтые грибы-поганки, остальное закрыто простыней; чья-то рука в резиновой перчатке, лоснящейся, как жир из курицы, тянется к блеснувшему инструменту; на полу распласталась связка ключей, явно не больничных, квартирных, брелок в виде хрустального граненого сердечка, треснутый внутри. Максима Т. Ермакова выдворяли из каких-то помещений, грубо тянули за куртку, выталкивали опять и опять в кафельный приемный покой. Давешняя докторша попыталась подступиться к нему с какими-то беззвучными словами, которые она лепила энергичным крошечным ртом из комковатого воздуха, но он отмахнулся и сел прямо на пол, под фикус. Вот, думал он, скорчившись под грязными, как обувь, фикусовыми листьями, как стремительно мчится время. Ты еще только боишься чего-то, думаешь, что будет, как пережить, если вдруг случится, — а оно уже произошло.

Максим Т. Ермаков доехал до дома почти наугад, вальсируя среди рваных бинтов поземки, иногда попадая в неистовые взрывы света и гудения встречных автомобилей. Дома он собрал весь имевшийся алкоголь — две бомбы шампанского, початое, густое, как сургуч, красное вино, четвертинку водки, еще что-то всхлипывающее в простой зеленой бутылке, возможно, что и уксус, — и выпил это все тугими глотками, каждый глоток был будто узел, в который завязана монетка. Голова Максима Т. Ермакова палила беспрерывно, словно громадная пушка: салют в честь Маленькой Люси. Как же так: только успели пожениться.

Потом прошло некоторое неопределенное количество времени. Максим Т. Ермаков забил на офис, на шефа, на проекты. Из офиса ему звонили: там уже все знали. Максим Т. Ермаков не различал голосов и, недослушав, нажимал на отбой. Кажется, они там взяли на себя организацию похорон. Вот и ладно, пусть организовывают. А Максим Т. Ермаков тем временем сидел то в одном, то в другом углу притихшей квартиры, иногда обнаруживал себя скорченным на обувной скамеечке в прихожей, под сенью Люсиной песцовой шубки, словно зайчик под елкой; раз он пробыл неопределенный срок со спущенными штанами на унитазе, так что сиденье приклеилось к заднице, будто кольцо к планете Сатурн. Бывало, он с неизвестной целью выходил на улицу, все в той же синей нежной курточке, испачканной спереди чем-то вроде черного клея; снова некому было дать ему правильную одежду, хотя снаружи подморозило до минус двадцати. Кажется, было действительно холодно, иней сверкал повсюду злой наждачной бумагой, пятна снега на асфальте были как птичий помет. Максим Т. Ермаков сидел на бортике метро «Тверская», глядя на макушки пассажиров, спускавшихся в ад; в тесноте несколько человек разом шагали вниз на одну ступень, и это было словно какое-то разрушение, словно сходили пласты земли или оседало здание, этаж за этажом. Ноги Максима Т. Ермакова на морозе превращались в камни, но он не чувствовал ничего и долго оставался бы на месте, если бы не надоедливые социальные прогнозисты, топтавшиеся прямо перед ним и бившие чечетку своими негнущимися форменными ботинками. Тоскливо заскучав, Максим Т. Ермаков тащился к себе.

Странно, что еще недавно, возвращаясь в Люсину квартиру, он говорил — домой. Теперь, не защищенный Люсиным присутствием, он чувствовал себя квартирным вором, почему-то медлившим на месте преступления. Да, он ощущал себя именно преступником. Получается, Люся погибла из-за той полуматериальной колеблющейся штуки, что уже тридцать лет каким-то чудом держится, будто болотный огонек на коряге, у него на плечах. С другой стороны, у всех людей головы полуматериальны, на каких весах взвешивать мысли? Хорошо, а если бы он поддался социальным прогнозистам и выстрелил в себя, как бы они с Люсей могли пожениться? Вот вам, господа, задачка про волка, козу и капусту. Отпечаток Люсиной головы еще держался на измятой подушке, Максим Т. Ермаков его не трогал. Из какой-то книги или киношки он смутно помнил, что именно подушка дольше всего сохраняет запах человека, и если понюхать, то будет эффект присутствия. Но он не нюхал, просто смотрел на дорогую ямку, которая постепенно исчезала: ее, будто след на снегу, затягивало порошей времени, так что становилось практически видимым то вещество, из которого состоит осадок человеческих дней.

Самой нелепой вещью сделался сон. Максим Т. Ермаков больше не мог укладываться на резную семейную кровать и на тот продавленный диван, где они с Люсей начинали новую жизнь. В комнате Артема спальное место тоже было занято. Максим Т. Ермаков пристраивался кое-как в гостиной на пыльной кушетке, у которой под ветхим гобеленом ходили ходуном слабые пружины. Сон никак не шел, сон безобразно опаздывал, по всей квартире оглушительно тикали часы, и кушетка, казалось, тоже была набита хрусткими и колкими останками часовых механизмов. Когда же, наконец, наступало забытье, Максим Т. Ермаков оказывался вовсе не там, куда обычно попадал, засыпая. Это была какая-то совсем незнакомая область, плохое, чужое место. Там обнаруживалось много глянцево-черных, спелого вида, воздушных шаров: они теснились и терлись громадными гроздьями, покачивались под потолками, свешивая вниз белые замызганные нитки, и Максим Т. Ермаков во сне понимал, что каждый шар — это человек. И все-таки во сне Максим Т. Ермаков не знал о смерти Люси и вспоминал в момент пробуждения — будто догонял рывком упущенное время. Интересно, спрашивал он себя, сколько суток или месяцев должно пройти, чтобы реальность и сон опять совместились. Когда спишь — ты как бы в прошлом, до Люсиной смерти. Весть туда еще не дошла, она встречает, как только откроешь глаза, наваливается и мнет, и не дает дышать, не дает даже заплакать. Странно вспомнить, что еще совсем недавно Максим Т. Ермаков выбирал, жениться ему на Люсе или на ком-то другом. На самом деле Люся была ему жена, еще когда писалась в пеленки. Все было предопределено. А вот теперь, блядь, ее нет на свете.

Раз, когда Максим Т. Ермаков только очнулся от того, что теперь считалось сном, и пытался умыться убегающей между пальцами холодной водой, в дверь позвонили. Сумасшедшая надежда. А что, все бывает. Кое-как утираясь комком полотенца, Максим Т. Ермаков вприскочку устремился в прихожую. Однако за дверью была не Люся и не представитель клиники с добрым известием, а Большая Лида, верный порученец Хлама. Вид у нее был — доморощенный закос под звезду Голливуда, включая запотевшие с мороза солнцезащитные очки.

— Ну, Максик, у тебя и рожа, — заявила она вместо приветствия. — Ты хоть в зеркало смотришься? Или забухал совсем?

— Не смотрюсь. Не забухал, — скучным голосом ответил Максим Т. Ермаков. — Чего надо?

— Похороны завтра, я тебе десять раз говорила по телефону, — сообщила Большая Лида, стаскивая по одному плоскому пальцу белые, несколько запачканные, перчатки. — Ты приготовил вещи для морга? Нет, вижу, не приготовил. Может, пустишь меня войти?

Максим Т. Ермаков с гримасой посторонился, и Большая Лида проследовала в квартиру, на ходу спуская с плеч текучую норку. Максим Т. Ермаков неохотно принял душистую шубу и нахлобучил ее горбом на высокую вешалку. Незваная гостья, поглаживая себя по туго обтянутым джинсовым бедрам, неторопливо прошлась по комнатам, останавливаясь перед самыми большими картинами и трогая все самое блестящее из вещиц. Максим Т. Ермаков плелся за ней, со скукой наблюдая волнообразные движения ее тяжелого тела, наводящие на мысль о весьма упитанной русалке.