Легкая голова - Ольга Славникова

За оставшиеся до свадьбы восемнадцать дней кое-что стряслось. В результате курьезного, почти невероятного стечения обстоятельств, включавших юную офисную практикантку, пытавшуюся тайно покурить в открытое окно, ее дешевую, без толку искрившую зажигалку, пыльный тюль на окне, внезапно под наплывом воздуха окутавший курильщицу и сразу вспыхнувший от чахлой сизой искры огненным коконом — на Мясницкой произошел пожар, какого не помнила Москва. Целые реки жирного огня текли из лопнувших окон к зарозовевшему ночному небу, в бывших витринах вповалку пылали и плавились манекены, тесно, буквально друг на дружке запаркованные автомобили вякали и улюлюкали на разные голоса, тут и там рвались бензобаки, метались в аду схематические человечки. Окружившие бедствие пожарные расчеты были почти бессильны. Сюжеты про страшный пожар шли во всех новостях, Максим Т. Ермаков смотрел то, что удавалось заснять репортерам, по новенькой плазме, а обернувшись к окну, видел на небе близкое зарево — пятно вроде тех, что проплывают под веками, если на них надавить.

Двенадцать погибших и триста пропавших без вести. Восемнадцать погибших. Двадцать четыре. Восемьдесят шесть.

— Максик, ты только не бери на свой счет, близко к сердцу не бери, ты не виноват, не виноват, — жалобно твердила Люся, мотавшаяся туда-сюда по комнате в перекошенном халатике. — Ты только не оставляй меня, — она с неожиданной силой обняла Максима Т. Ермакова сзади вместе с креслом, и тонкие руки ее стали будто железные крученые тросы.

— Не парься, Люсь, я что, идиот? — ответил Максим Т. Ермаков, расплываясь в самодовольной улыбке. В кольце стиснутых женских рук он ощутил себя в полной безопасности. Что и требовалось доказать.

Пока готовились к свадьбе, стали появляться знаки, говорившие о том, что Максим Т. Ермаков на правильном пути. Собственно, знак был всегда один и тот же, а именно деда Валера, казавший себя издалека, — но не было никаких сомнений, что это именно он. В квартиру на Дмитровке дед не приходил: Максим Т. Ермаков предполагал, что проникать сквозь эти стены ему мешают картины, чей красочный слой, содержавший, помимо материальных пигментов, токсичную примесь человеческого таланта, служат покойнику непреодолимым препятствием. Раз Максим Т. Ермаков видел деда на заправке: тот стоял около ларька со всякой пищевой и пивной дребеденью и медленно раскрывал, как цветок, подтаявшее эскимо, которое мог только пожирать веселыми искрами из глазниц, но не употребить внутрь. Еще деда Валера помаячил в свадебном салоне, когда Люся, ахая и ойкая, примеряла тонны пышных негнущихся платьев, из которых все до одного были ей велики; дед через головы продавщиц помахал Максиму Т. Ермакову усохшей, словно в жухлую перчатку затянутой пятерней и тихо уплыл за манекен.

Свадьба получилась небольшая и скрытная. В свидетели были приглашены риелтор Гоша-Чердак и его бойкая подруга, с раскосыми зелеными глазенками и прической в виде лисьей шапки, — а больше никого не нашлось. Максим Т. Ермаков нанял лимузин, обтекаемый, белый, со многими окошками-иллюминаторами, похожий на небольшой самолет без крыльев; впритык к лимузину до самого ЗАГСа тащилась, громыхая, чумазая фура с рукастым социальным прогнозистом за баранкой, неизвестно чем нагруженная. Люся, в целой груде шелка и кружев, в смешной фате с блестками, была очень хорошенькая, растерянная и смущенная; другие невесты по сравнению с ней казались Максиму Т. Ермакову снежными бабами. Социальные прогнозисты, принаряженные, как женихи, контролировали периметр вестибюля, где ожидали своей судьбы окруженные родственниками черно-белые пары. Наконец, и для Максима Т. Ермакова с Маленькой Люсей грянул из распахнувшихся лакированных дверей марш Мендельсона. Дама-регистраторша, туго затянутая в белый костюм и словно поставленная показать, какими станут все невесты лет через тридцать, была голосиста и торжественна; обручальные кольца от Tiffany дребезжали на блюдечке, на котором их подали, и Люсин безымянный, когда Максим Т. Ермаков окружал и обнимал его золотым ободком, был прозрачен, как пробирка с кровью. И что самое интересное — деда Валера тоже явился на свадьбу. Он тихонько возник, проступил, будто темная влага на ткани, на полосе неяркого солнечного света из окна, и украдкой встал за спинами свидетелей. На этот раз он был одет в свой лучший за жизнь полосатый костюм и держал перед собой длинный, сорный букет полевых колокольчиков, неизвестно откуда взявшийся в преддверии зимы. После, в ресторане, эти дедовы цветы, обмякшие и смокшие, стремительно увядающие в жестком воздухе реальности, обнаружились в охапке букетов, которые Люся сложила на подоконнике — но она решительно не помнила, кто их подарил.

В офисе долго не знали о скромном торжестве. Люся стеснялась объявлять, и Максим Т. Ермаков ее понимал, потому что сотрудники, как он догадывался, совсем недавно собирали Артему на похоронный венок. Люся даже не хотела подъезжать к офису с мужем на машине, утром бежала в метро, и Максим Т. Ермаков, чтобы это прекратить, тоже стал спускаться с ней в подземку. В метро он не был несколько месяцев, и внутри ему очень не понравилось. Все до странности потускнело. Тонны тяжелого сырого воздуха, прошедшего через тысячи легких, казалось, содержали темные частицы человеческих душ, и ощущение, будто подземку натягивает, как перчатку, многопалая бесплотная рука, сделалось сильней.

Несколько раз в метро помаячил дед. Обычно, когда вагон с Люсей и Максимом Т. Ермаковым трогался, деда Валера стоял на платформе, его могильные лохмотья рвались от поднятого поездом воющего вихря, и, как бы скоро его ни проносило мимо окна, Максим Т. Ермаков успевал разглядеть, что серая кожаная маска на черепе покойника выражает тревогу и грусть. Однажды деда Валера тоже, будто костяной кузнечик, запрыгнул в вагон и стал протискиваться, складываясь на манер парусинового стула, между стесненными пассажирами. Он явно стремился привлечь внимание Максима Т. Ермакова и палкой показывал ему на женские черные сумки, мешковатые, с большими поцарапанными пряжками — но, поскольку такие были в вагоне у каждой второй, Максим Т. Ермаков не понял, что именно дед пытался ему сообщить. Не на шутку напуганный, он уговорил Маленькую Люсю не спускаться больше в подземку. В «Тойоте» было совсем другое дело. Выезжали, конечно, на час раньше, сонные, накачанные кофеином, — но в машине было тепло, тихо бормотало радио, и струи зимнего дождя на стеклах, подсвеченные уличным электричеством, были символом счастья, будто елочная мишура.

По выходным, вместо культур-мультура, они полюбили ходить по магазинам. Сперва Максим Т. Ермаков опасался соваться в шопы, ожидая, что продавщицы в зале завизжат, а дюжие охранники прямо на глазах у Люси выкинут его на улицу, в полужидкий снег. Но ничего такого не происходило, и Максим Т. Ермаков с гордым чувством хозяина жизни катил перед собой дребезжащую тележку с покупками, с интересом представляя, как он будет через некоторое время вот так же катить коляску с лупоглазым упитанным младенцем. Оказалось, что Люся, обладательница квартиры стоимостью под два миллиона долларов, ни разу не пробовала ни манго, ни авокадо, ни даже копченого осетра. Через Люсю, через ее благоговение перед всей этой роскошью из рядовых супермаркетов, Максим Т. Ермаков заново полюбил еду. По вечерам они устраивали дома настоящие обжираловки, оргии пищи: жарили до янтарного жира громадные свиные отбивные, кромсали колбасы и балыки, хватали вперемешку сладкое, кислое, соленое, облизывали растопыренные пальцы, все десять разного вкуса. На кухонном столе у них было как на палитре вдохновенного живописца — намазано, грязно, пестро. Несмотря на ужасающее количество килокалорий, поглощаемых до двенадцати ночи, они не прибавляли в весе. Максим Т. Ермаков как вышел из болезни, так и остался полурастаявшим, кожа висела на нем, будто потеки стеарина на горящей свече.

Максиму Т. Ермакову из-за изменения размеров пришлось целиком переодеться. Теперь он уже не сильно интересовался брендами и ловил себя на равнодушии к люксу, ко всем этим нежным фактурам, золотым логотипам, фирменным принтам; зато Маленькая Люся с восторгом изучала мужской ассортимент и откапывала по бутикам то свитер, то костюм, без которого никак. Ехали за свитером, ехали за костюмом; отделение монументального, похожего на пузатую карету, платяного шкафа, которое Маленькая Люся отвела под мужское, было уже полностью забито, и, чтобы повесить обновку, приходилось теснить на две стороны грузную стену одежды.

Вдруг, несмотря на ураганный шопинг, в семье стало хватать денег. Максим Т. Ермаков осознал, что промобюджеты, на которых всегда висит лакомый жирок, теперь ему интересны лишь теоретически. Он продолжал кое-как заниматься своей убогой линейкой косметики, лишь бы провести часы до конца рабочего дня. Производители с Алтая, две худые желтоволосые женщины в сырых пуховиках, привезли и свалили ему на стол гору образцов, предлагая лично убедиться в качестве продукта — как будто это качество имеет для рекламы хоть какое-то значение. Максим Т. Ермаков сгреб образцы в пакет и отдал Люсе, вместе с инструкцией на двенадцати страницах слепого ксерокса. Против всяких ожиданий, снадобья подействовали волшебно, Люся засветилась, огорчавшие ее марлевые морщинки под глазами ушли совершенно. Увидав такую перспективу продукта, Максим Т. Ермаков неожиданно для самого себя загорелся энтузиазмом. Через две недели он подготовил презентацию, на которой было полно бородачей, сидевших вокруг стола, будто разные варианты скептического Карла Маркса, а во главе собрания новый шеф скреб на воспаленной шее редкую щетину и мелко помаргивал. Слоган «Только польза, ничего лишнего» позволял уложиться с дизайном в сущие гроши, а концепт «игры в бедность» привлекал к продукту тысячи обыкновенных теток, ни разу не повернувших головы в сторону люксового сегмента. По глубокой обиде в глазах бородачей, по тому, как барабанили их мохнатые пальцы по изрисованным бумагам, Максим Т. Ермаков понял, что победил, вывернулся, как кот, и встал на четыре лапы там, где, по плану коллег, должен был отбить себе кишки.