Дневники 1914-1917 - М. Пришвин

Когда я земского начальника просил не так строго осуждать наших крестьян…

«Столица и Усадьба» …[211] В «Старых Годах» не быт, а музей [212], а в этих журналах из этого создается иллюзия быта, только на бумаге и миражи для археологов, здесь глянцевитое, чисто по-немецки…

15 Августа. Успение. Перед концом света страшно поднялись цены; поднимаясь всегда неожиданно, цена производит на обывателя впечатление, будто он что-то пропустил, отстал, будто где-то за облаками, за тучами кто-то творит быстрое время и ценою-бичом времгни перегоняли нас в мир совершенно иных отношений. Однажды, так гонимые люди, вдруг один за другим почувствовали, что бежать больше некуда и незачем, и что прежнее время прошло, и они стали совершенно иными. Тогда оказалось, что они могут смотреть на жизнь обыкновенных прежних людей с очень дальнего расстояния и все понимать… Оказалось, например, что любовь к отечеству — не прежняя таинственная душевная сила, а такая же простая, как сила электричества, пара. Оказалось, что самая жизнь есть тоже сила, которая легко исследуется лабораторным путем, что между…. психическим и физическим состоянием нет никакой разницы.

19 Августа. Парк в Галиции. В диком лесу нам не так пусто кажется: в диком лесу нам кажется, будто живут в нем хозяева, невидимые нам и непонятные. Но в парке, в саду, откуда люди ушли, пусто и страшно…

Румыния объявила войну.

Прошлое. Вот когда прошло все совершенно, и даже было бы неприятно встретиться. Невозможность в основе. Поэт может жениться, но поэзия не вступает в супружество-Момент, когда спекулятор призывается на войну и выходит из круга хозяйственной деятельности, он становится защитником отечества.

Учительница Елизавета Андреевна ничуть не развитее и не умнее Марьи Прок., но она окончила гимназию, а Мар. Прок. — самоучка. По своему уму и развитию Ел. Андр. ничуть не выше Мар. Прок., но когда заходит речь о тайнах мира, то Елиз. Андр., как окончившая гимназию, все ссылается на происхождение человека от обезьяны, а Мар. Прок, полна всякими народными «предрассудками» — верит в сны, в тайные голоса, в нечистую силу и в Бога.

Поля черноземные, сумрак, встречаются два мужика один из города, а другой в город и говорит один другому: — Наших перебито — сметы нет! Щемит в груди, говорю кучеру Глебу: — Отчего это, Глеб, ведь скверно живется в нашей России. — Чего хуже. — А не хочется немца. — Да!..

Девочка, дочь о. Афанасия едет на телеге вся в пятнах, волнуется, что кружки не получит; хочет собирать на раненых.

Чувствуешь какой-то мировой стержень, на котором вертятся все государства и там все равно к человеческому: такое обнажение. И начинаешь понимать этих взрослых людей, преследующих свои цели без внимания к человеческому: так это и быть должно, так и купец должен обманывать и мать эгоистически любить ребенка, сторож охранять дом — все это железное мировое обнажается.

Девочка идет по дороге и за нею две коровы, будто связанные с ней. Так едва это заметалось: все наивное, все радостно природное исчезло, потому что во все это сердечно-человеческое нож воткнут. Как завеса спало с мира все человеческое, и обнажился неумолимый механизм мира.

Мужики на черноземе встречаются. Мужицкое, грубое, неумолимое и в то же время жалостливое к человеку. Николай так себе представляет будущее: что-то общее управляет, мужицко-твердое и жалостливое к человеку. Правда, чувствуешь истину этого мирского, русского, а лица нет того привычно-героического, как у немцев: герой и за ним народ. Победить должно в России массовое начало, и в тоже время задумываешься, как же оно победит без точки своего выражения — личности: в этом чудо… и будущее основание мира на земле.

Продавали карту Европы.

Еще Стахович пишет, что австрийцы очень сердиты на немцев, что те их втянули в войну, а рассказы русских раненых все детские, как нас учили в детстве: все победы, победы. Патриотизм нашей семьи и Стаховичей: нам неприятно, что в такое время занимаются переименованием городов, а те восклицают: как это красиво: Петроград. И как-то выражают свою монополию на патриотизм, и мы чувствуем себя не свободными. Это два отношения к одному… Это же происходит и во всем обществе: земцы ревнуют к Красному Кресту [213]. А то чувство неудовлетворения при виде общественной жизни происходит от несвободы, живое чувство в рамках казенщины, нет помощи, без пристава.

Победа (Львов) — я вижу на столбе городского головы объявление: приглашает покорнейше собраться в церковь помолиться по случаю дарованной нам победы. Это слово трогает меня до слез: не рассчитанная победа, а дарованная.

Летом перед войной я жил в деревне, окруженной горящими моховыми лесами. Пожар и у нас начался, очень близко от моего домика. Однажды, гуляя в лесу, я за ветром незаметно пришел на место пожарища и видел, как одно большое дерево покачнулось и с треском рухнуло недалеко от меня. Где-то еще затрещало. Лес валился, сжигаемый невидимым подземным огнем. Не страх опасности, а ужас первобытного человека охватил меня, что деревья как-то сами падают, деревья неподвижные, мощные стали двигаться. Была небольшая красная тучка на небе. Когда объявили войну, мужик сказал, что тучка эта была перед войной, и потом все говорили, что видели перед войной красную тучку. Так и я с трудом могу отделаться при воспоминании горящего леса от войны. Мне тоже кажется, будто это с ней связано, что это было признаком войны. Еще из картин запало в мою душу. В это время мне пришлось ехать в пустом вагоне. Вошел пожилой господин, очень прилично одетый, долго смотрел в окно на горящие леса и вдруг мне говорит: — Как-то еще пройдет солнечное затмение. Очень удивленный, я говорю ему, что это не связано с человеком. — Как не связано! — воскликнул он, — когда же солнечное затмение проходило без войны? Вы, должно быть, неверующий? — Что ему было на это ответить, спорить я не стал и покорно его слушал. И он мне долго говорил о последних признаках конца мира, как люди перед самым концом летать будут. На одной станции, погруженной в сизую дымку горящего леса, он ушел и потом в пустом вагоне он представлялся мне лешим человеком, переносимым из леса в лес этими пожарами.

Теперь, когда я слышу вокруг себя, как люди на большие бездушные государства переносят свои человеческие чувства, я чувствую разность времен: в те далекие времена люди связывали жизнь свою с проходящими по неизменным кругам светилами, теперь связывают с государствами: их наделяют своим человеческим, не в затмении, не в горящих лесах ищут признаков будущего, а в государствах; говорят: как понравится это Англии, как отнесется Франция, это все Австрия. Все это до того вошло в обиход, так к этому привыкли и так этому поверили, что действительно это стало так, и никто не может сказать, что я сам причина войны, что я несу в себе весь мир. Еще одна деревенская картина запала мне в душу перед началом войны. Мы удили рыбу на речном заливе. На самодельном плоту переправился батюшка с иконами. Это было в день трех Святителей [214], когда у нас в этой деревне служат молебен. Только что запели «Святителю отче Николае!» вдруг что-то зашумело над головами, и на небе показались аэропланы. Летели шесть аэропланов. Никто здесь не видел еще летящего человека. Я ожидал, что все будут поражены, будут что-то глубоко философски переживать, я после молебна спрашивал о впечатлении. Кто видел аэроплан в календаре, тот не сомневался, что это летающие люди, а кто не видел, говорил: это не люди, это пущенное…

Изобразить духовность, возникающую в народе при надвигающемся… Мы победим! И сейчас же поправка: а кто знает!

— Ох, как тяжело, как тяжело! — Говорит моя тетушка, — как закрою глаза, так убитые, как открою и подумаю: «Вот так цивилизация, всю жизнь верила в цивилизацию, а они вот к чему пришли!» Всю жизнь до семидесяти пяти лет моя тетушка, ученая на медные деньги, верила в прогресс, больше: она изменила вере отцов-старообрядцев ради этой веры в прогресс. И вот пришла глубокая старость, а за всю свою веру тетушка видит перед глазами убитых, а в голове постоянный вопрос: есть ли Бог в этакой вере?

Кто бывал в Ельце, наверно слышал имя о. Николая Брянцева, великого подвижника в деле отрезвления края. За четверть века упорной борьбы ему удалось… Спускаясь по склону между домами, я решил к нему зайти посмотреть — мне пришло в мысль ревнивое чувство: четверть века человек работал, и вот и Россия все-таки пропадает от пьянства, а государство — и вот сразу. Картина превзошла все мои ожидания: общественный закон, все стали трезвыми.

Телеграммы постоянные были: бомбардировка Белграда продолжается, теперь: перевозка германских войск с запада на восток продолжается.

Тема: 1) земля круглая 2) очеловечение государств.

Вопрос: почему двинулась Россия? что мужики проспят, как зашевелилась эмоция. Возле полицейского участка женщины меньше плачут, привыкли или так вообще: ратник не такая трагическая фигура, как настоящий солдат. Вдруг толпа вся покатилась со смеху: повар государственного банка, человек-бочка тоже пришел определяться. Люди остались такими же: женщина покинутая тоскует и плачет, а муж идет на войну и весел, умирать не страшно, жить тяжело: что бояться умирать, когда все равно придется, и опять же судьба: кому назначено, тот и дома умрет, а кому жить и с самой страшной войны возвращается, и так они весело, в новеньких рубашках, такие молодцы, какими-то вернутся?