Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии. - Яков Харон

Ребята встречались, говорили, по-видимому, читали не то и не так… Словом, еще в 1929 году, когда нас временно освободили и мы были дома, звонок — являются с винтовками делать обыск… у Юры. Конечно, дома — отчаянье. Чтобы подготовить маму, всегда страдавшую пороком сердца, обострявшимся при волнении, я возможно осторожнее разбудила ее и предупредила об обыске. Она быстро оделась и вошла в комнату в тот момент, когда раскрывали Юрин детский столик, наполненный «железками», и в нем искали недозволенного.

Бусенька бросилась к Юре, прижалась к нему и с отчаяньем воскликнула: «Юра, и за тобой, таким дитенком!» А Юра был счастлив: «Бусенька, не горюй, понимаешь, ведь это значит, что я уже совсем большой!..» По-видимому, Юрины ребячьи «железки», детский столик и это восклицание произвели впечатление на обыскивавших. Просмотр Юриного имущества был прекращен, изъять было нечего, и ему было предложено вместе с ними проследовать на Гороховую улицу. Мало того, мужу и его другу Анд. Ник. было разрешено поехать с ними. Ехали в трамвае, причем сопровождавшие сидели отдельно и «преступнику» было разрешено даже разговаривать с отцом. О дальнейшем я узнала частью от Юры, частью от Коли и от представителя Красного Креста, к которому я обращалась с запросом о Юре. А позже, при моем следующем аресте, о Юре рассказывал мой следователь Стронин, знавший о деле ребят и с большим сочувствием отзывавшийся о Юре.

Когда Юру ввели в комнату, где он должен был ждать вызова в кабинет, «преступник», прождав сколько-то времени, мирно заснул и проснулся только от осторожного прикосновения к своему плечу и слов: «Гражданин, вас ждут». Собеседование со следователем, по словам Юры, было очень неприятно по тону: «Будто и в самом деле я преступник». Разговор длился, по-видимому, несколько часов, и вскоре выяснилось, что «гражданину» и говорить-то было нечего. Муж долго ходил по Гороховой, наблюдая, как кого-то, похожего на Юру по детской ковбойской шляпе с полями и не по росту короткому пальто, посадили в «черный ворон» и куда-то увезли. Так как движение на улице прекратилось и дальше ждать было бессмысленно и небезопасно, он ушел домой, а через час-полтора раздался звонок и явился сам Юра. «За отсутствием улик» он был отпущен. Пришел, конечно, гордый, довольный приключением и, главное, признанием своей «взрослости» и своего «гражданства».

Когда он через несколько дней явился в школу, некоторых из его товарищей там не оказалось, а мальчику впервые пришлось испытать отношение к себе «общественности». Правда, некоторые говорили с ним с подчеркнутым почтением, но больше было таких, которые отвернулись от него как от опасного или, по крайней мере, подозрительного субъекта.

Когда Юра приехал к нам в Ярославль на каникулы, пережитое сказалось на нем: он показался нам более сдержанным, пожалуй, даже скрытным, менее общительным с новыми знакомыми, не так откровенно высказывал свои впечатления от того, что видел…

С увлечением он играл на рояле (удалось устроить возможность практиковаться), конечно, много читал.

После этого мы с Юрой не виделись до 1935 года, когда он вернулся уже из своей ссылки. Это время, самое трудное, когда ребенок, детеныш, становится мужчиной, когда так нужна поддержка взрослых, отца, старшего брата, когда так необходимо спросить и тут же получить ответ на мучительный вопрос, совет, как поступить,— это время Юра был предоставлен себе, и счастье, что его неиспорченная натура уберегла его от пошлости и грязи.

Окончив школу в пятнадцать лет (тогда была девятилетка), он оказался на распутье. О вузе нельзя было и мечтать по возрасту. По совету друзей решил поступить в ФЗУ. Главным событием этой его «эпохи» была любовь к Леночке; кажется, она отвечала ему взаимностью, но что-то произошло между ними, поссорились, разошлись… Юра долго помнил любовь — он всегда понимал ее только серьезно и переживал мучительно. Будучи в ссылке, из Мариинска он просил отца побывать у Лены, поговорить с ней, быть может, что-то выяснить, что-то восстановить. Коля все сделал, что мог, но Лена (это было, если не ошибаюсь, в 1934 г.) была уже замужем.

ФЗУ Юра кончил через год, получив кое-какие права на «железку», которые не раз его потом выручали. Вновь воскресли мечты о вузе. Попасть было очень трудно: отец и мать в ссылке. Но откровенный разговор с кем-то, имеющим достаточную силу, чтобы поддержать его, помог — и вот он студент путейского института (потом ЛИИЖТ). Но счастье длилось несколько месяцев.

За этот год окончилась досрочно ссылка его товарищей по школе. Они были в Медвежьей горе, где к ним отнеслись исключительно доброжелательно, помогли им получить специальность. Ребята вернулись в Ленинград, стали встречаться, опять чтение нерекомендованной литературы, разговоры о том, о чем не надо было говорить, донос и арест. Мы в это время были в Черевкове Архангельского края, и письмо об аресте и ссылке Юры нас ошеломило. Впоследствии нам рассказывали об обыске, о том, как Юра, узнав об аресте своих товарищей, решил бежать, не зная куда, о том, как, начитавшись мемуарной литературы, держал у себя килограммы махорки и нюхательного табаку, чтобы защищаться при аресте, ходил около дома, а потом бросился бежать, оказался около Михайловского сквера (за ним гнались), упал и был задержан, когда какой-то бдительный прохожий подставил ему подножку. Это, пожалуй, было самым страшным: чувство затравленного зверя, которому грозит смерть, и сознание ее неизбежности. Потом все стало легче: смерть прошла мимо, хоть она, казалось, была рядом; ул. Воинова, перестукивание с товарищами по несчастью — преимущественно стихи — с одной стороны немецкие и перевод их на русский, с другой — русские и перевод их на немецкий. Поэтическая дружба, основанная на любви к поэзии, продолжалась впоследствии, в недолгие годы свободы обоих.

Переживал Юра и тяжелые моменты в свою бытность на ул. Воинова в эти годы. Прежде всего, конечно, встречи со следователем. По словам Юры, оба они — старший и его помощник — были искренними, вполне порядочными людьми, убежденными если не в преступности, то в ошибочности мнений своих подследственных, всей компании ребят, товарищей Юры. Разобравшись в них, они решили их переубедить, перевоспитать. Следствие вели по всем правилам и методам того времени. Юра позднее вспоминал заключительный разговор со следователем, который говорил с ним сурово, убеждал в преступности и закончил обещанием «высшей меры».

Юра, конечно, побледнел (ему было только 17 лет), но, уходя с победоносным видом, он бросил следователю: «Что ж, могу передать там привет от тебя».— «Кому же?» — «Дзержинскому или самому Ленину». Этого было достаточно, чтобы следователь, немногим старше Юры, вышел из роли. «Дурак»,— бросил он в ответ и заговорил простым, товарищеским и потому гораздо более убедительным языком. Вместо «высшей меры» он обещал высылку всей компании в Архангельский край, что и было исполнено. Одновременно он подарил Юре книгу Ленина, с трогательной надписью: «Юре от его следователя» — и потребовал, чтобы мальчик внимательно прочел ее и передумал свои выводы.