Персики для месье кюре - Джоанн Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Майя — совершенно испорченный ребенок, — сказала Инес, и в ее голосе неожиданно прозвучала нежность. — Точно так же были испорчены и Алиса с Соней. Если родители позволяют своим детям играть с детьми кюффаров, позволяют ходить к ним домой, играть их игрушками, ласкать их собак, им не следует удивляться, когда дочери вдруг перестают их слушаться, а сыновья становятся бродягами…
— Но Майе всего пять лет! — изумилась я.
— И вскоре она должна будет научиться носить хиджаб. А дети в школе будут ее обзывать и спрашивать, почему она не ест харамной пищи, почему не слушает их музыку, почему не носит такую же одежду, как они. И даже если ее родители проявят должную толерантность, как вы любите выражаться, и позволят ей играть игрушками, коротко стричь волосы и смотреть по телевизору мультики, она все равно будет считаться maghrebine — а не одной из ваших детей, и одной из наших она тоже больше не будет.
Я не так уж часто даю волю гневу, но в тот раз я по-настоящему рассердилась. Гнев подобен огню без дыма, это такое голубое, почти невидимое пламя, которое, однако, сильно обжигает.
— Не все здесь так считают, — сказала я.
— Может, и не все, но таких, кто нас ненавидит, куда больше, чем тех, кто относится к нам спокойно. Даже здесь, в Ланскне. Неужели вы думаете, я не слышу, что говорят обо мне? Никаб не лишает меня ни слуха, ни зрения. В Марселе, например, мужчины постоянно таскались за мной, нагло спрашивая, как я выгляжу под никабом. А однажды, когда я стояла в очереди в супермаркете, какая-то женщина попыталась его с меня сорвать. И каждый день я слышу что-нибудь вроде: «Ты нездешняя. Ты не француженка. Ты антиобщественное существо. Ты ненавидишь кюффаров. Ты отказываешься от нашей пищи. Ты симпатизируешь террористам, а иначе с чего бы тебе лицо-то скрывать?» — Инес говорила отрывисто, резко. — Каждый день я слышу, как кто-нибудь говорит: ничего, скоро носить никаб запретят по закону. Какое им дело до того, что я ношу? Неужели я должна уж совсем от всего отказаться?
Она вдруг умолкла, словно у нее не хватило дыхания, и я заметила в цветах ее ауры неожиданные оттенки. Возможно, Инес просто не привыкла свободно разговаривать с незнакомыми людьми. Затем она развернула бумагу, чуть приподняла крышку принесенной мной коробки и сказала:
— Вы правы. Запах действительно чудесный.
Я улыбнулась.
— Вы их позже непременно попробуйте. А это отдельный пакетик для Дуа.
— Вы знаете мою дочь?
— Да, мы уже познакомились, — сказала я. — По-моему, Дуа — очень одинокая девочка.
И снова я заметила перемену в ее цветах: удивление словно открыло дорогу голубым тонам печали и сожалений.
— Нам пришлось гораздо чаще переезжать с места на место, чем я хотела бы. Но здесь Дуа живется хорошо. Дома-то у нее никого из родных не осталось.
— Мне очень жаль, что ваш муж так рано погиб, — сказала я, и аура ее сразу запылала алыми красками, точно закат. — Зря вы думаете, что мы такие уж разные. Мне ведь тоже пришлось очень много переезжать с места на место — в юности с матерью, а затем с Анук. Я знаю, что такое не иметь дома. Знаю, каково это, когда каждый на тебя пялится. Когда такие люди, как Каро Клермон, относятся к тебе свысока только потому, что никакого месье Роше не было и нет…
Я чувствовала, что она слушает очень внимательно, и понимала: какую-то связь между нами мне все-таки удалось создать! Пусть это дешевая магия, зато она всегда действует. Всегда. От завернутой в рисовую бумагу коробки с трюфелями, которую Инес держала в руках, исходил мощный поток соблазнительных ароматов: горького шоколада, растопленного со сливками, подслащенного ванильным сахаром и сдобренного лепестками роз, красных, как сердце… Попробуй. Испытай меня на вкус. Познай наслаждение.
Инес вдруг посмотрела мне прямо в глаза, и в ее глазах я увидела собственное отражение. На мгновение мне показалось, что я окружена золотистым ореолом на фоне неба, ярко освещенного закатными лучами.
А она, по-прежнему пристально уставившись на меня, сказала:
— Мадам Роше, при всем моем уважении к вам заявляю: у нас с вами нет ничего общего. Я — вдова, несчастная, но вряд ли достойная порицания женщина. Я была вынуждена уехать за границу в связи с обстоятельствами, которые оказались сильнее меня. У меня есть ребенок, которого я растила в скромности и послушании. А вы — совсем другое дело; вы — просто незамужняя женщина, имеющая двоих детей, но не имеющая ни веры, ни настоящего дома. И все это, согласно традициям нашей культуры, делает вас попросту шлюхой.
С этими словами она затянутой в черную перчатку рукой протянула мне коробку с трюфелями, повернулась и мгновенно исчезла внутри своего плавучего дома; и в эту самую минуту на том берегу зазвонили колокола, созывая людей к мессе, а я так и осталась стоять, держа в руках подарочную коробку с шоколадом и понимая, что все это на редкость глупо и бессмысленно, а слезы уже жгли мне глаза, так что казалось, будто с небес идет огненный дождь.
Глава девятая
Среда, 25 августа
Шлюха. Так вот какого она обо мне мнения! Меня, конечно, обзывали и похуже, но никогда — с таким холодным желанием ужалить. Скорпион, сказала Оми. Да, именно скорпион — яд, яд, яд в каждом слове, во всем… Я уронила коробку с трюфелями на причал и почти бегом бросилась назад, на бульвар. Мне казалось, будто я тону, будто меня привязали к каменной глыбе и теперь она вместе со мной погружается на дно равнодушной Танн.
Ну, а чего ты, собственно, ожидала, Вианн? — раздался у меня в ушах чей-то голос. — Это же всего-навсего шоколад. Второсортная, жалкая разновидность магии, тогда как ты легко могла бы заставить Хуракан…
Голос был так похож на голос матери! И все же в нем не чувствовалось ни капли материнского тепла, ибо то был голос Зози де л’Альба. Ее голос до сих пор порой врывается в мои сны. Зози никогда бы не позволила каким-то сентиментальным переживаниям помешать ей достигнуть цели. Она невосприимчива к любым ударам; любой яд словно проскальзывает сквозь нее, не причиняя никакого вреда.
Ты слаба, Вианн, вот в чем твоя проблема, — продолжала она, и в глубине души я понимала: она права. Да, я слаба, потому что мне далеко не безразлично, что обо мне подумают другие люди; потому что я хочу быть кому-то нужной; потому что даже скорпион, который и живет-то ради того, чтобы ужалить, может рассчитывать, что я протяну ему руку помощи…
Но это же просто глупо, — сказала Зози. — Так ведь любому может прийти в голову, что ты сама хочешь, чтобы скорпион тебя ужалил.
Неужели это действительно так? Неужели я сама себя обманываю? Неужели меня притягивают неудачи? Неужели мой порыв помочь Инес был вызван желанием навредить себе?
Я вела Розетт домой, и улицы, по которым мы шли, казались мне насквозь пропитанными презрением и враждебностью. Мы миновали спортзал; у его дверей вполголоса беседовали несколько мужчин в джеллабах и молитвенных шапочках такийях. Но стоило нам поравняться с ними, и мужчины тут же умолкли, выжидая, когда мы пойдем дальше.
Дома я приготовила обед, который должен был понравиться всем — вкусный домашний суп, хлеб с оливками и запеченный в духовке рисовый пудинг с персиковым джемом, — но сама была настолько встревожена, что не смогла съесть ни крошки. Вместо обеда я выпила кофе и села у окна, тупо глядя на редкие фонари, горевшие на бульваре Маро, и страшно тоскуя по дому, по Ру, по нашему суденышку, по моей маленькой chocolaterie, по Нико, по матери и по всем тем простым и знакомым вещам, которые больше уже не казались мне такими уж простыми.
Ру был прав. Почему я все еще здесь? Ведь я совершила ошибку, приехав сюда; ужасную, губительную, глупую ошибку. Как я вообще могла поверить, что шоколад способен разрешить любую проблему? Молотые бобы южноамериканского дерева, немного сахара, щепотка специй. Сладкая выдумка, и смысла в ней не больше, чем в горстке пыли на ветру. Арманда написала, что я нужна в Ланскне. Но что, собственно, я сумела сделать с тех пор, как мы сюда приехали? Только и делаю, что пытаюсь пинком открыть двери, которым следовало бы оставаться закрытыми!
Вчера вечером Ру просил меня вернуться домой. Ру, который никогда ни о чем не просит! Ах, если б он попросил меня об этом неделю назад, до всего этого! А теперь уже слишком поздно. Все получилось совершенно иначе, чем я планировала. Моя вера в него сильно поколеблена, а моя дружба с Жозефиной поставлена под сомнение. Даже Рейно, которому я обещала помочь, совсем загрустил с тех пор, как я здесь появилась. Почему же я осталась? Чтобы помочь Инес? Но ведь совершенно ясно, что она не желает моей помощи. Да и с Розетт и Анук вышло как-то несправедливо: зачем я привезла их сюда, позволила завести друзей — а может, и не просто друзей, — заранее зная, что все это ненадолго?