Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

— Лучше всего пойдемте домой, — сказал с возмущением несчастный муж. — Как много заботятся о мертвых и как мало о живых!

И они пошли домой.

Муж сел за работу. Ему нужно было переписать рукопись академической лекции, в которой трактовалось о переросте населения.

Он не мог не заинтересоваться содержанием и стал перелистывать тетрадь. Молодой автор, принадлежащий к этической школе, восставал против порока. И что же такое этот порок? То, благодаря чему мы все появились на свет божий, то самое пожелание, которое возвещает пастор новобрачным, говоря: плодитесь и размножайтесь! А молодой автор писал: «Кроме супружеских, все сношения полов являются неизгладимым пороком, а в браке — первый долг дать волю своему расположению и т. д.» И все эти слова он должен был написать своею собственной рукой! Такая масса морали и ни одного слова разъяснения! В конце молодой философ доказывал, что громадные поля пшеницы показывают, что никакого перероста населения нет и что теория Мальтуса не только неверна, но и безнравственна — как с точки зрения буржуазной морали, так и с общечеловеческой.

И несчастный отец семейства, который уж столько лет не пробовал хорошего хлеба, встал, чтобы идти есть грубую кашу со снятым молоком, наполнить желудок, но отнюдь не насытиться.

Ему было очень горько; но не от того, что приходилось плохо питаться, составляло главную беду, а от того, что волшебная фея веселого настроения духа уже совсем отучилась навещать его. Дети ему казались только обузой, а любимая женщина — самым злым врагом, презренным и презирающим!

А источник этой печали? Недостаток хлеба. О, этот мир противоречий! И наука, занявшая место религии, не давала никакого ответа на все сомнения, она констатирует лишь факты и спокойно предоставляет умирать с голоду и детям и родителям!

Кукольный дом

Они были уже шесть лет женаты, но жили так же счастливо, как в медовый месяц. Он был флотский капитан и каждое лето должен был уезжать из дома на многие месяцы. Эти путешествия были настоящим благословением. Если к концу зимы появлялись в отношениях супругов некоторые шероховатости, то летнее путешествие освежало до основания их совместную жизнь.

В первое лето он ей писал настоящие любовные письма, не пропускал ни одной стоянки, не опустив письма, и когда наконец увидел шведский берег, то не мог на него досыта наглядеться. В Ландсорте он получил от нее телеграмму, что она его встретит в Даларо, и когда его корвет у Ютхольпа стал на якорь и он увидел маленький голубой платочек, которым махали с веранды почтамта, то уже знал, что это предназначалось ему. Но у него еще было так много дел на пароходе, и до самого вечера ему не удалось сойти на землю. Когда он подъезжал в шлюпке и увидал ее стоящей на пристани, молодую, свежую и прекрасную, то у него было такое чувство, как будто он переживает снова день своей свадьбы. И какой приятный маленький уют сумела она устроить в двух небольших комнатках гостиницы! Как много было у них рассказать друг другу о путешествии, о малыше, о будущем. Вино искрилось в бокалах, звучали поцелуи; снаружи слышались звуки вечерней зори, но это его не касалось, он мог остаться еще на один час.

Как, он все-таки должен был уйти?

Да, собственно, он и совсем не должен бы был покидать корабль, но если он к утренней зоре уже вернется, то это сойдет.

— А когда бывает утренняя зоря?

— В пять часов.

— Так рано!

Но где она будет спать эту ночь?

Этого он не должен был знать.

Но он непременно хотел видеть ее спальню; она стала перед дверью и не пускала его, но он поцеловал ее, взял на руки, как ребенка, и отворил дверь. Однако какая громадная постель! Точно большой баркас! Где это она достала? О господи, как она покраснела! Но из его письма она поняла, что они здесь будут ночевать!

Да, конечно, оба этого хотели, и если даже он утром опоздает к зоре, то и это ничему не повредит; нет, но как он теперь говорит!

И теперь им захотелось кофе и огня в камине, так как простыни на постели были несколько влажны и жестки. Нет, но такая понятливая маленькая шельма, позаботилась о большой постели! Но как она ее достала? Но она вовсе ее не доставала!

Нет, конечно, нет, этому он охотно верит!

Но — он был глуп!

Как он глуп? И он схватил ее за талию. Нет, он должен быть благоразумным! Благоразумным… Легко сказать!

Вошла горничная с дровами. Когда часы пробили два и восток посветлел, они сидели оба у открытого окна. Казалось, будто она его возлюбленная, а он ее любовник. И разве это было не так? Ах, он должен был уходить! Но в десять часов, к завтраку, он хотел быть снова здесь, а потом он уйдет под парусами.

Он сварил кофе, которое они пили при восходе солнца, слушая крик чаек. Затем поцеловал ее в последний раз, опоясался кортиком и ушел. И когда он стоял внизу на пристани и кричал: «Лодку!», она спряталась за гардины, как бы стыдясь. Но он посылал ей воздушные поцелуй один за другим даже тогда, когда подплыла лодка с матросами. И потом еще, последнее: «Желаю тебе спать хорошенько и увидеть меня во сне», когда он уже отъехал на некоторое расстояние, обернулся к ней с биноклем перед глазами и увидел в окне небольшую фигурку с черными волосами; солнце освещало ее белую одежду и голые плечи, и она казалась русалкой.

Потом послышались звуки утренней зори. Тягучие звуки сигнальных рожков лились по зеленому острову, по зеркальной поверхности воды и отдавались эхом от елового леса. Потом, когда все были уже на палубе, — «Отче наш», «Господи благослови». Небольшой колокол Даларо отвечал тихим звоном. Было воскресенье. И в утреннем бризе показались разные суда, развевались флаги, свистели свистки, на пристани мелькали светлые летние платья, пришел пассажирский пароход, рыбаки вытащили свои сети, а над синей водой и зеленой землей ярко блестело золотое солнце.

В десять часов капитан приехал опять на шестивесельной лодке, и супруги снова были месте. Когда они завтракали в большой зале, другие гости шептали: «Это его жена?» Он говорил вполголоса, как влюбленный, а она опускала глаза и смеялась или била его салфеткой по пальцам.

Лодка стояла у пристани, уже готова к отплытию. Она села на руль, он управлял парусами. Но он не мог отвести взора от ее фигуры; одетая в светлое летнее платье, с крепкой высокой грудью, с серьезным и милым лицом, с твердым взглядом, крепко держалась она за ванту маленькой рукой в перчатке из оленьей кожи. Его бесконечно забавляло, когда она ему сделала выговор, точно юнге.

— Почему, собственно, ты не привезла малыша?

— Как могла я знать, где придется мне его поместить?

— Конечно, в огромном баркасе.

Она смеялась, и ее манера смеяться несказанно ему нравилась.

— Да, а что сказала хозяйка сегодня утром? — спросил он дальше.

— А что она должна была сказать?

— Спрашивала она, хорошо ли ты спала?

— А почему я должна была плохо спать?

— Почем я знаю, может быть, скреблись крысы или скрипела оконная рама, да мало ли что может потревожить сон такой старой девы!

— Если ты сейчас же не станешь сидеть смирно, то я натяну паруса и ты у меня нырнешь в воду.

Они высадились на маленьком острове и позавтракали привезенной в корзиночке провизией, потом охотились с револьвером за козой, ловили рыбу, но так как ничего не попадалось, то поплыли дальше. В фиорде, где белые гагары летели на юг, где взад и вперед скользили щуки, он без устали смотрел на нее, говорил с ней, целовал ее.

Так встречались они подряд шесть лет в Даларо и всегда были одинаково юны, одинаково влюблены и счастливы.

Зимою же сидели они в своей маленькой квартире в Скепхольме. Там делал он пароходики для мальчика или рассказывал ему свои приключения в Китае, и жена сидела тут же и забавлялась этими историями. И комната, в которой они сидели, была самая лучшая, какая только бывает, не такая, как всякая другая. Здесь висели японские зонтики и оружие, ост-индские миниатюрные пагоды, австралийское оружие, луки и копья, африканские барабаны, засушенные летучие рыбы, сахарный тростник и трубки для курения опиума. И папе, который уже начинал лысеть, совсем уже переставало нравиться там, снаружи. Он играл в шахматы или в карты с аудитором — при этом всегда бывал грог. Сначала и жена принимала участие в игре, но с тех пор как у них стало четверо детей, у нее на это уже не оставалось времени, она только присаживалась около мужа и заглядывала к нему в карты, а он каждый раз, как она приходила, обнимал ее за талию и спрашивал совета.

Корвет должен был выйти в море и оставаться там шесть месяцев. Капитану это было очень не по душе, дети становились уже большими, жене одной было трудно с ними справляться, и сам капитан был уже не так юн и жизнерадостен. Но так должно было быть, и он уехал.

Из Кронберга он уже послал ей письмо, которое содержало в себе следующее: