Великая. История «железной» Маргарет - Маргарет Тэтчер

В среду 11 апреля манифест был запущен на первой пресс-конференции Консервативной партии, на которой я председательствовала. Тон манифеста был сдержанным, Крис Паттен и Ангус Моуде облекли наши идеи в простой, лишенный жаргонизмов язык. На конференции, проведенной на следующий день, все прошло хорошо. Но жара на чрезвычайно переполненной пресс-конференции была почти невыносимая.

Поскольку Пасха в том году пришлась на избирательную кампанию, четыре дня предвыборной агитации были потеряны. Поэтому мой первый день серьезной кампании пришелся на понедельник 16 апреля. Мы решили начать с Уэльса. Прилетев в Гетвик, я посетила госпиталь NHS и отправилась в местный клуб консерваторов, где мне предстояло дать интервью региональному телевидению и радио. Я обратила внимание на громкий шум в конце зала. После я узнала, что скандал, который закончился потасовкой, поднялся, когда управление клуба попыталось не пустить женщин-репортеров в комнаты, зарезервированные только для работников мужского пола.

Потом я отправилась в Кардифф на одно из первых крупных собраний этой кампании. Это было сердце вражеской территории, так как избирательным округом мистера Каллагена был Юго-Восточный Кардифф. У меня была заготовлена сильная речь, построенная на утверждении, что социализм ослабил Британию и что необходимо менять направление, не экспериментируя с Утопией, вернуться к принципам, от которых мы ошибочно отошли.

В политике я поняла нечто, что жители Уэльса знают с рождения: если у тебя есть весть, проповедуй ее. Я политик убеждений. Ветхозаветные пророки не говорили: «Братья, я желаю консенсуса». Они утверждали: «Это моя вера и мои взгляды. Если вы тоже в это верите, идите со мной». Долой недавнее угрюмое прошлое. Долой пораженчество. Под знаменами Выбора и Свободы новое и захватывающее будущее ожидает народ Британии.

Аудитории эта речь понравилась, как и мне. Но мой соперник Джим Каллаген использовал ее для того, чтобы пробудить в рядах истеблишмента тори боязнь беспокойного лидера, ведущего их в неведомом направлении. С этого момента образовался разрыв между тем, каким видел кампанию Центральный офис, и тем, на чем настаивала я. Однако эти проблемы стали очевидны не сразу.

Питер Торникрофт убедил себя в том, что мы допустили стратегическую ошибку, которую нельзя повторять, он решил лично включиться в написание моих речей. Не зная ничего об этом, я провела утро того четверга на текстильной фабрике в Лестере, где я с успехом применила свои детские навыки, пришивая карманы посреди толпы журналистов и изумленных работников.

Незадолго до того, как автобус прибыл к фабрике Кедбери в Борнвилле, я узнала, что П. Торникрофт настаивает на том, что пассаж о профсоюзах, написанный Полом Джонсоном, одним из ведущих журналистов Британии, следует удалить из речи в Бирмингеме. Я была не согласна с оценкой Питера. Но находясь вдали от Лондона, я не чувствовала достаточной уверенности в своем суждении. Поэтому я со злобой вырвала соответствующие страницы текста и вставила еще несколько безобидных пассажей. Меня успокаивало то, что последняя часть моей речи, с которой мне помог П. Керрингтон, содержала в себе несколько ярких высказываний об обороне и внешней политике, умышленно применяя тон моей речи в ратуше Кенсингтона.

Речь в Бирмингеме была удачна. Потом мы вернулись в Лондон, где на следующий день (в пятницу 20 апреля) должны были состояться посещения избирательных округов. День 21 апреля был обычным агитационным днем, который начался на фабрике в Милтон Кейнс. На меня произвели впечатление технологии, о которых мне подробно рассказали заранее, и вскоре я уже выступала с их подробным описанием перед группой ошеломленных журналистов. Потом меня проверили на аппарате мониторинга сердца. Все стрелки показывали, что я в хорошем рабочем состоянии. «Твердое как камень», – заметила я. Эта фраза отражала мое представление о том, как в целом протекала наша кампания.

Одной из странных черт всеобщей избирательной кампании 1979 г. была растущая разница между видением происходящего теми, кто был на поле боя, и теми, кто оставался в центре. Разумеется, политики, как и все остальные, склонны к самообману. Я была уверена в том, что мне понятно то, что чувствует электорат, и что он готов поддержать нас. Также я была убеждена, что эти изменения произошли во многом из-за событий зимы 1978/79 г., а, значит, излишняя осторожность в вопросе о профсоюзах неуместна. Но в ходе дискуссии на стратегическом собрании, которое я провела на Флуд-стрит 22 апреля, стало очевидно, что не все разделяли такую точку зрения. Питер Торникрофт обозначил в записке к заседанию в то воскресенье: «Нам не следует браться за особо рискованные инициативы. Мы лидируем».

Но возникало два вопроса. Во-первых, разве мы изначально не достигли своего успеха за счет некоторых инициатив, таких, как обращение к теме «зима недовольства»? Во-вторых, что конкретно теперь было сопряжено с «высоким риском»? Меры по обузданию власти профсоюзов? Или их отсутствие? В любом случае одна из опасностей в кампании, которую ты начал со значительным преимуществом, – чрезмерная самоуверенность.

Агитационная компания в ту неделю занесла меня на север Англии. После утренней пресс-конференции в понедельник я вылетела в Ньюкасл, где на чайной фабрике была возможность для выступления перед прессой. Около фабрики собралась толпа, и в ней была грузная женщина, выкрикивавшая в мой адрес проклятия. Полиция советовала мне держаться подальше. Но я решила, что если ей есть что сказать, то пусть она лучше скажет это мне в лицо. Я взяла ее за руку и попросила объяснить, что не так. Ее поведение мгновенно изменилось. У нее были обычные проблемы и заботы. Но причиной ее ненависти было убеждение, что политики не слышат жалобы. Я постаралась ответить на ее вопросы, и расстались мы дружелюбно. Уходя, я услышала ее голос, она говорила подруге: «Я говорила тебе, что она не настолько плоха».

После утренней пресс-конференции и интервью для радио в среду 25 апреля я пообедала в Центральном офисе перед тем, как лететь в Эдинбург. Я начинала уставать от стандартных речей, с которыми выступала перед публикой и основанных на текстах, подготовленных для Кардиффа и Бирмингема. Поэтому внесла чрезмерно радикальные поправки в материал, который я брала с собой в Шотландию. За несколько минут до того, как мне предстояло выступать, я в номере отеля «Каледониан» на коленях с ножницами и клейкой лентой возилась с текстом, протянувшимся от одной стены до другой и обратно.

Там была прекрасная публика; с первых радостных возгласов мое настроение улучшилось, и я максимально выложилась. Затем мы направились в отель в аэропорту Глазго, чтобы поужинать и лечь спать перед следующим днем шотландской агитационной кампании. Я была преисполнена тем чувством, которое возникает после удачной речи. И хотя результаты соцопросов свидетельствовали, что лейбористы сокращают разрыв, предчувствия говорили мне, что мы выигрывали. В кампании лейбористов чувствовалась явная усталость.

Они так часто возвращались к тому, что политика тори не сработает или сработает только в случае драконовских сокращений общественных услуг, что скатились к утверждению, что ничто уже не сработает и проблемы Британии неразрешимы. Это создало противоречие между ними и базовым человеческим инстинктом, который заключается в том, что улучшение возможно и к этому следует стремиться. Мы воплощали этот инстинкт, более того, лейбористы отдали нам монополию на него.

Дэнис, Кэрол и Ронни Миллер были вместе со мной в гостинице, и мы обменивались сплетнями и шутками. Моя старая подруга, а теперь заместитель председателя партии Джанет Янг тоже ездила вместе с нами и отошла во время еды. Теперь она вернулась с серьезным выражением лица, чтобы сообщить мне, что Питер Торникрофт, «Председатель», как она его называла, счел, что дела обстоят неважно, и что Тэд Хит должен выступить в следующем предвыборном эфире от имени партии.

Я взорвалась. Это была явная демонстрация недоверия ко мне! Если Питер и Центральный офис так и не поняли, что мы боролись не только за аннулирование подхода Вильсона – Каллагена, но и за отказ от подхода правительства Хита, значит они вообще ничего не поняли. Я сказала Джанет, что если она и Питер так считают, я могу паковать вещи. Тед проиграл трое выборов из четырех и ничего не может сказать о выборах, которые ведутся под нынешним манифестом. Пригласить его озвучить политику партии, значит принять поражение того курса, который я продвигала.

Возможно, было несправедливо обижаться на Джанет за то, что она передала сообщение Питера. Но это был единственный случай за всю кампанию, когда я была так расстроена. Я сказала ей, что и слышать об этом не хочу. Она передала, без сомнения, смягченную версию моего ответа «Председателю», а я, все еще кипя от злости, пошла спать.