Пером и шпагой - Валентин Пикуль

– Я хотел бы, маркиз, стать искренним перед разлукой с вами, – признался он. – Быть на побегушках у выскочки Бретеля я не желаю.

– Догадываюсь, – ответил ему Лопиталь. – Так и быть: пока Пуассонье не уехал, поговорю с ним, чтобы он выписал вам «диплом» на болезнь ваших глаз.

Елизавета дала де Еону прощальную аудиенцию. Печально журчали за окнами фонтаны Петергофа, серое море лежало за парком. Над голубятнями парили птицы. Петербург едва угадывался вдали. Пахло водой и абрикосами. Деревья плодоносили, тяжело провиснув до самой земли ветвями. В воздухе знойно парило. Из дверей вышел камергер и тихо, как о покойнике, объявил:

– Ея величество сюда следует… ждите!

Два дюжих гайдука внесли кресла, на которых сидела Елизавета Петровна. Страшно распухли ее ноги, покрытые язвами, к которым присохли ярко-фиолетовые чулки. Она подозвала де Еона к себе, чмокнула его в щеку, быстро сунула ему что-то в ладонь и заплакала. Гайдуки тут же подхватили ее – унесли в покои. В руке кавалера осталась табакерка с портретом и вензелем императрицы. На миниатюре она была еще молодой, с курносым носом, в кудряшках, грудь наполовину обнажена, она… уже не такая!

К де Еону подошел грустный Иван Иванович Шувалов:

– Государыня наша плоха… Зря! Зря вы, кавалер, отказались от русской службы. Мы бы сжились. Подумайте, еще не поздно!

Благодаря маститого Пуассонье за медицинский «диплом», де Еон спросил медика о здоровье русской императрицы.

– Ни одна женщина, – ответил врач, – не ведет себя так бестолково в этот кризисный для любой женщины период. Она желает быть здоровой, но обедает в три часа ночи. А засыпает с петухами. Я прописываю ей бульон, но, оказывается, начался пост, и живот императрицы раздут от кислой капусты. К тому же много было в ее жизни вина и мужчин… Конец наступит внезапно.

Так сказала медицина, а панихиду могли отслужить пушки и дипломатия. Но уже совсем в ином направлении – под руководством голштинского выродка. Было печально уезжать, но уезжать все-таки надо. Последний поцелуй он принял в Петербурге от Катеньки Дашковой – она всплакнула, помахала рукой.

– Молодость кончилась, – сказала она, вытерев слезы…

Обремененный кладью, де Еон поскакал на родину.

Отшумели русские леса, промелькнула чистенькая Митава, в дубовом лесу запели ночью рога. Дымно чадя, горели во мраке смоляные факелы. Разбив бивуак в дубраве, близ тракта стоял обоз с траурными дрогами. Полно было в лесу слуг, конюхов, лекарей. Это возвращался на родину русский посол во Франции – Михайла Петрович Бестужев-Рюмин, брат бывшего великого канцлера.

Де Еон вылез из коляски. На пригорке стоял раскрытый гроб, и в нем, перевязанный коленкором, обложенный подушками со льдом, лежал мертвый русский посол. Сквозь толстый слой парафина едва угадывалось его лицо, покойное и величавое. Старый дипломат возвращался в свое отечество, до конца исполнив долг свой на чужбине. Кавалер де Еон снял шляпу…

Было что-то очень печальное в этой обреченности жить вдали от родины и оставаться ей постоянно верным. А родина… какая она? Постепенно уже все забывалось.

– Дальше! – сказал де Еон и впрыгнул в коляску.

Жалкая кампания

Салтыков был человеком честным; когда Конференция стала бранить его за вражду с австрийцами, фельдмаршал заявил прямо:

– Русским на Руси доверия мало. У нас командиру лучше из чужестранцев быть. А я природный русак, вот вы меня и треплете!

Елизавета Петровна встала на защиту Салтыкова, и при свидании с Эстергази императрица сказала в оправдание:

– Бестактные нотации от Дауна и Лаудона, кои получал от них Салтыков, могут истощить терпение человека самого флегматичного. Критики же двора венской императрицы на действия моей армии почитаю оскорбительными для чести российской…

Когда же повидала Салтыкова, тот ее огорошил:

– Кончай войну, матушка!

– В уме ли ты, Петр Семеныч?

– В уме, матушка. Мы свое получили: Пруссия за нами. А дальше – только кровь лить понапрасну станем. Не жди согласия в союзе с Францией и австрияками: эти страны лишь силу нашу великую используют. Но разумно ли нам далее свои силы тратить, ежели Россия уже отвела от рубежей своих угрозу прусскую?..

Елизавета в ответ сказала, что ей – это ладно, но больше никому другому чтобы Салтыков такие мысли не преподносил, и велела представить план кампании 1760 года. Петр Семенович повиновался, но заметил императрице, что план кампании будет строить лишь ради российских интересов.

– Австрийцы же пусть о своих огородах сами пекутся!

Елизавета подавленно ему отвечала:

– Я бы и согласна на то… да Конференция не станет вопросы иные отдельно от Вены решать. Договоримся, фельдмаршал, так: наружно ты указам моим подчинись, а внутренне я освобождаю тебя от исполнения оных указов – ты волен секретно поступать по своему усмотрению, австрийцев не слушаясь… И это пусть между нами останется.

Салтыковский план кампании Конференция не утвердила. План этот приводил к полной победе над Пруссией, но грозил большими осложнениями с Веной. Политика победила стратегию: отныне русская армия становилась «помощной» для армии Австрии.

Отъезжая из Петербурга, Салтыков сказал на прощание:

– Холопством наказала меня судьба-злодейка. Чую, что скоро мне и роты не доверят в команду. Прощайте! Охти, я болен…

…План Салтыкова, отвергнутый Конференцией, через полстолетия лег на стол Наполеона – Наполеон учился побеждать. Фридрих был непобедим, пока не столкнулся с Салтыковым… Наполеон внимательно изучал планы Салтыкова, которого считал одним из самых выдающихся полководцев XVIII столетия!

В нашей стране великих полководцев прошлого знают, так сказать, «в лицо». Советские маршалы носят их чеканные профили на груди. Покажи портрет, и даже дети точно определяют:

– Это Суворов… а вот это – Кутузов!

Салтыков «в лицо» не угадывается. Его у нас знают мало. В провинции, в тиши краеведческих музеев, во глубине России, он глядит с портретов на новое поколение – седенький, ласковый и хитрый старичок.

Салтыков в нашей стране не знаменит, но он признан нашей страной. Правда, от широкой славы в потомстве он затаился в военных архивах, в солидных монографиях, в толстенных сводах рескриптов и документов. Он живет среди бумаг так же тихо и незаметно, как и жил когда-то – пока не грянул Кунерсдорф!

В Великую Отечественную войну мы о Салтыкове помнили.

Ибо за этим старичком вырастал призрак Берлина.

Фридрих говорил, что «работает теперь, как черт».

– И все должны работать, как черти. Однако, – добавлял король, – я весь трясусь, когда подумаю о начале кампании. Глупо с моей стороны еще существовать, но почему-то я еще существую.

Впрочем, король трясся напрасно. Кампания 1760 года была самой жалкой, самой невыразительной за все время войны. Шпионов на австрийской стороне Фридрих как-то растерял, сведения о русских планах текли к нему от Тотлебена, – только бы этот № 1284 не проворовался!

Салтыков по прибытии своем к армии разругал Фермора:

– Почто конница Тотлебена гуляет, где ей угодно? И никогда Тотлебена не видать там, где ему быть надобно по диспозиции. А мне запорожцев не надобно; взять Тотлебена в шоры!

Впервые тогда обратили внимание на то, что доклады Тотлебена лживы: он доносит о пруссаках, когда их нет; пишет, что пруссаки ушли, – туда идут русские, и вырубаются подчистую пруссаками.

– Подтяните Тотлебена ближе к моей ставке, – указал Салтыков. – Мне надоели его гулянки от города к городу…

Самая жалкая из кампаний оказалась и самой бесчеловечной. Немец зверствовал над немцем же! Дорогу для варварства открыли австрийцы. Лаудон, завладев Ландсгутом, признал удрученно:

– У меня нет денег, чтобы расплатиться с моими храбрецами. Так скажите, что я отдаю им этот город на растерзание…

Получив в награду целый город, славный искусными ремеслами и торговлей, имперские войска для начала зарезали тесаками всех его жителей (дети и женщины пощажены не были). Людская кровь ручьями стекала в огонь пожаров…

Фридрих уже вырос под стенами Дрездена, где тогда проживало семейство польско-саксонского короля Августа III. Об этом и напомнил королю де Катт, на что Фридрих ответил:

– Головы курфюрстов так устроены, что не чувствуют боли, когда вырывают волосы у их подданных. Будем же рвать волосы прямо с голов властелинов…

Сделав несколько выстрелов по городу, Фридрих ждал, что Дрезден ему сдадут, дабы не подвергать опасности детей короля. Но… ошибся: австрийцы столицу Саксонии не сдавали.

– Тогда начинайте, – сказал король. – Мы сейчас устроим из Дрездена второй Ландсгут; люди мы уже давно знакомые, так чего нам церемониться?

«Великолепные дворцы и церкви, истинные памятники искусства и вкуса, рассыпались в развалины. Улицы были покрыты ранеными и раздавленными падением домов и колоколен. Вопли отчаяния раздавались по городу… Пользуясь смятением, австрийские солдаты, не приученные к субординации, пускались на грабеж; неистовства их над бедными жителями умножали общее бедствие… Вскоре цветущий и красивейший город Германии обратился в печальный остов, напоминавший о прежнем величии и богатстве!»