Генерал-фельдмаршал Голицын - Станислав Десятсков

Всюду достигала казака тяжелая гетманская рука! Вез осенью казак зерно на мельницу, пану гетману причитался за мужицкий помол солидный куш; брел казак в шинок, но и шинок тот был сдан в аренду корчмарю ясновельможным палом гетманом; шел казак в лес за хворостом, но и лес тот принадлежал пану гетману. И хотя числился тот казак на бумаге еще вольным, но от воли той был один шаг до крепостной неволи.

Глядя на гетмана, грабили казаков и селянство и паны войсковой старшины: полковники и писаря, сотники и есаулы. Казацкая старшина все время смотрела за Днепр, где на Правобережной Украине, принадлежавшей Речи Посполитой, царило полное крепостное право и где пан был самовластным хозяином над мужиками. О панских привилегиях и правах мечтала и казацкая старшина, которой ох как мешали остатки казацкой вольницы времен Богдана Хмельницкого! И хотя все меньше становилось тех вольностей, самая нетерпеливая часть старшины готова была перейти под высокую руку польского короля, лишь бы засесть полным паном в своем огороде.

И Мазепа искусно растил эти панские мечты среди казацкой старшины, продвигал на высшие должности в войске в первую голову своих людей: Герциков и Орликов, Чечелей и Быстрицких. Были то в основном полуполяки, полунемцы, полутурки, полуволохи — выходцы из той обширной на Украине массы смешанного населения, что образовалась в результате бессчетных походов и переселений целых народов, что прокатывались по этой земле.

Люди без корней и без родины, они полностью зависели от гетманских милостей и готовы были идти за гетманом и к шведам, и к ляхам, и к самому черту — были бы новые маетности, достаток и добыча. Из таких вот людей Мазепа создал и свою наемную гвардию сердюков. Все сердюки получили справные хаты в Батурине и добрые маетности в окрестностях гетманской столицы, все они жили за счет гетманских щедрот, и пан гетман, обычно скаредный и скупой, не жалел для сердюков своих милостей. Привлеченные этими милостями и щедротами, в гетманскую гвардию записывались и многие польские жолнеры из развалившейся армии Августа Саксонского, и немецкие наемники, и волохи, и буджакские татары… — словом, весь тот кочевой сброд, который продавал свою шпагу и саблю обычно тем, кто больше заплатит. А Мазепа платил своим сердюкам щедро. И гетманская столица представлялась и впрямь цветущим островом среди задавленной гетманом и старшиной Украины. И хаты здесь топились по-чистому, и многая живность мычала по дворам, и тучные стада паслись на заливных лугах, и весело крутились колеса ветряков и водяных мельниц на Сейме. Многие полковники и сотники, часто наезжавшие в столицу Батурин, держали здесь свои дворы и укрывали за высоким батуринским валом свое добро. Батурин представлялся тогда самым безопасным местом на Украине. Вся старшина знала, что гетман свез в свою столицу почитай все войсковые пушки и Батурин стал самой мощной фортецией на Украине. Укрывал здесь свой знатный скарб и сам пан гетман (правда, другую половину своих сокровищ Мазепа держал в Белой Церкви, поближе к Речи Посполитой). А чтобы обезопасить свое добро от всяких неожиданностей, Мазепа стянул осенью 1708 года к Батурину шестнадцать тысяч казаков. И не собирался уходить с берегов Сейма, благо царские приказы были противоречивы и то предписывали гетману идти в Галицию в помощь Сенявскому, то оборонять Киев, то передвинуть войско на Северную Украину… Ссылаясь на разночтивость царских приказов, а также на свои многочисленные хвори и недуги, Мазепа продолжал копить в Батурине войско и готовить измену. В Батурин было свезено около трехсот пушек, огромные запасы пороха, в войсковых магазинах и житницах были собраны запасы овса и хлеба на целую армию, из маетностей гетмана сгоняли в Батурин стада овец, коров, табуны лошадей.

После страшной казни в Белой Церкви Кочубея и Искры все противники гетмана умолкли и затаились, и Мазепа распоряжался на Украине, как ему вздумалось. Даже в русской ставке многие генералы, страшась царского гнева, опасались открыто пенять гетману за непослушание и почтительно посылали к нему не офицеров с решительными приказами, а гонцов с почтительными просьбами.

Один из таких гонцов, посланный Шереметевым, Семен Протасьев, застал гетмана в местечке Борзне прикованным к постели сильным недугом. Мазепа, мол, даже причащался и исповедовался, о чем Протасьев и сообщил Шереметеву и Головкину. Узнав об этом, в русской ставке порешили отправить к гетману самого Александра Даниловича Меншикова, дабы побудить наконец войско Мазепы выйти на Десну и стать против шведа, держащего путь на Украину. Еще раньше Дмитрию Михайловичу Голицыну было приказано идти из Киева с частью пехотных полков «в малороссийский край и стать в Нежине с артиллерией».

Получив разом эти тревожные новости, Мазепа тут же сочинил письмо шведскому министру графу Пиперу, а другое Александру Даниловичу Меншикову. В первом он уведомлял шведов о своем скором переходе, в другом льстиво уверял светлейшего, что «если бы он удостоился сладчайшим лицезрением князя насладиться, то имел бы сие за особое счастье, но, к сожалению, еле жив и соборуется». Первое письмо было отправлено гетманом со шляхтичем Быстрицким, второе с любимым племянником Войнаровским.

В ожидании ответа гетман провел две тревожные ночи. Ему представлялась в те ночи последняя возможность переменить свое решение и соединиться с Меншиковым, чтобы вместе с русскими оборонять Украину от шведа на Десне. Еще не поздно было это сделать. Даже ежели бы его переписка с Пипером была раскрыта, гетман всегда мог оправдаться перед Петром тем, что вступил в переписку, дабы обмануть шведского короля и выпытать о его замыслах. И Мазепа знал, что Петр опять поверил бы ему, Мазепе, как поверил в деле Кочубея и Искры. И не царские подозрения волновали в те октябрьские ночи старого гетмана, волновало другое: а вдруг русские возьмут верх и разгромят шведа? Вечор Орлик болтал в застолье перед старшиной, что-де русские взяли за все свои кампании у шведа один дырявый барабан да чугунную пушку! Но сам-то Мазепа отлично знал, что русские взяли уже в Прибалтике и Нотебург, и Ниеншанц, и Нарву, и Дерпт, били шведа при Калише, а недавно побили и под Лесной. Но все то были частные баталии, а вот встречи с главной шведской силой заканчивались или разгромом русских, как под первой Нарвой, или их отступлением, как под Головчином. Взвешивая все это и так и эдак, Мазепа все же решил в пользу шведа. Ему, как человеку в общем-то не военному, привыкшему боле побеждать в придворных интригах и наветах, нежели в чистом поле, непонятным осталось роковое для шведской армии значение баталии при Лесной и полная потеря подвижного армейского магазина.

«Эко дело, телеги обозные потеряли! Да у меня в Батурине столько собрано разных запасов, пороха и пушек, что хватит снабдить и две шведские армии! — самодовольно размышлял Мазепа, узнав о поражении Левенгаупта. — Сие поражение, — полагал гетман, — как раз даст ему особую силу при соединении с королем шведским — ведь швед полностью сядет на его, гетмана, кошт, и еще неизвестно, кто кем тогда будет вертеть: король Карл Мазепой или Мазепа королем Карлом».

Так примерялся заранее Мазепа к своему будущему положению в шведском лагере и находил в том много для себя утешительного. В то же время в своих мелочных расчетах ясновельможный гетман оставался рядовым обывателем, которому голландские, германские и английские газеты все уши прожужжали о непобедимости короля шведского и его армии. И выходило, что в руках Мазепы окажется непобедимая шведская шпага!

Взбудораженный своими честолюбивыми соображениями, Мазепа не мог спать. Кликнул хлопца и, накинув соболью шубу (подарок с царского плеча), вышел в сад. Небо было ясное, звездное, в полный свет светла луна. С речного откоса хорошо было видно, как лунные блики играли на серебряной волне Сейма. Однако же ночь стояла холодная (в ту осень рано ударили заморозки), и Мазепа поплотнее укутался в царскую шубу. Шуба грела.

— Далеко над Сеймом разносилась казацкая песня. То пели, должно, казаки Полтавского регимента, стоявшего табором у самой реки. Казаки пели о славных походах Богдана Хмельницкого на налов ляхов, о Переяславской Раде, о казацкой воле и славе.

— Что за глупые песни! — Старческая дрожь пробежала по телу Мазепы. — Надобно будет сказать Герцику, дабы запретил петь о Богдане в воинском таборе! И что за дурацкая страна! Всю жизнь я маюсь здесь, среди грязи и мужичья, когда мог бы в Варшаве болтать с прекрасными паненками или в Карлсбаде принимать теплые ванны… — сердито бормотал гетман, возвращаясь в хату борзнянского сотника.

«Нет, пора хотя бы на старости лет найти в себе силы и переменить жизнь, вернуться наконец из сей глуши к европейскому политесу!» — подумал Мазепа и наконец заснул.

А на другой день прискакавший Войнаровский принес известие, что письмо гетмана нимало не задержало светлейшего и что Меншиков мечтает обнять Мазепу и оттого поспешает в Борзну с тремя драгунскими полками. Мазепа, забыв о хворостях и напастях, «порвался яко вихор» и помчался в Батурин. И здесь Чечель, комендант гетманской столицы, доложил другое неприятное известие: в крепость в полном походном снаряжении прибыла из Киева бригада русской пехоты во главе с полковником Анненковым.