Сапожок Принцессы - Эммуска Орчи

Шовелена она не видела, но всем своим существом чувствовала его острые проницательные глаза, злобно поглядывающие на ее беспомощное тело. Его поспешный шепот проникал ей в уши, как похоронный звон по ее последней слабой надежде.

– А по-моему, прекрасная леди, – вежливо добавил тот, – у вас нет интереса здесь ни в ком, кроме Сен-Жюста, а все, что требуется от вас для его безопасности, – только сидеть там, где вы сидите, и молчать. У моих людей есть точные указания сохранить его любым способом. А что касается загадочного Сапожка Принцессы, – то что вам в нем? Да и поверьте мне, никакое ваше предупреждение теперь уже не спасет его. Так что, дорогая леди, позвольте мне вытащить эту маленькую неприятную вещицу из вашего милого ротика. Видите, я предоставляю вам полную свободу выбора, действуйте как хотите.

Мысли ее вертелись, как в карусели, виски болели, нервы были парализованы, а все тело оцепенело от боли. Маргарита сидела теперь укрытая темнотой, как покрывалом. Моря ей было не видно, но она слышала заунывный рокот набегающего прилива, говорившего ей о погибших надеждах, о потерянной любви, о муже, которого она предала и собственными руками послала на смерть.

Шовелен вытащил платок у нее изо рта. Она, конечно, не станет кричать – теперь у нее уже не было сил ни на что более. Но надо держаться, надо заставить себя думать.

О, думать, думать, думать! Минуты летели за минутами; в этом страшном безмолвии она даже не могла понять, быстро или медленно. Она ничего не слышала и не видела. Она не чувствовала больше благоуханного воздуха осени, напоенного соленым привкусом моря, не слышала больше рокота волн, редких звуков осыпающихся по склону камешков. Происходящее начинало казаться ей сном. Да и как можно было себе представить, чтобы она, Маргарита Блейкни, королева лондонского общества, и в самом деле сидела теперь здесь, на этом пустынном берегу, ночью, да еще и бок о бок со своим злейшим врагом. Еще более невозможным казалось ей то, что совсем рядом находится существо, которое она так презирала когда-то, а теперь с каждым новым мигом бредовой, похожей на сон жизни любила все более и более.

О! Нет! Еще в тысячу раз невозможнее то, что он, ни о чем не подозревая, именно сейчас идет навстречу верной смерти, а она ничего не делает, чтобы спасти его…

Почему же не зайдется она нечеловеческим криком, который разнесется от одного конца побережья до другого, чтобы он мог бороться, чтобы приостановил свой шаг, ибо смерть его кроется там, куда он сейчас стремится. Раз или два крик инстинктивно подкатывал к ее горлу, но тут же перед ее глазами вставала страшная альтернатива: брата и еще троих расстреливают на ее глазах, практически по ее приказанию – она станет убийцей в любом случае.

О, это исчадие ада в человеческом облике прекрасно разбирается в женской природе. Он играет на ее чувствах, как искусный музыкант на своем инструменте. Он предвидел каждую ее мысль.

Она не могла подать сигнал, потому что была слаба, потому что была женщиной. Да и как можно было бесстрашно отдать приказ о расстреле Армана? Чтобы кровь ее брата пала на ее совесть? Чтобы он умер, возможно, проклиная ее? А отец малышки Сюзанны! Он, старик! И другие! Нет! Это все слишком, слишком ужасно!

Ждать! Ждать! Ждать! Но сколько? Часы медленно поглощали ночь, но рассвет все еще не наступал. Море по-прежнему задумчиво роптало, осенний ветер дышал мягкой ночной прохладой, и на этом пустом берегу было тихо, словно в могиле.

Вдруг где-то рядом веселый и сильный голос запел: «Боже, храни короля!»

ГЛАВА XXX

ШХУНА

Изболевшееся сердце Маргариты замерло. Она скорее почувствовала, чем услышала, что солдаты приготовились к бою. Она ясно представляла себе, как каждый из них таится со шпагой в руке, в любой момент готовый к прыжку.

Голос раздавался все ближе. В немой бесконечности пустынных скал с рокочущим внизу морем даже невозможно было понять, откуда доносится песня, с какой стороны приближается этот счастливый певец, просящий у Господа сохранить своего короля, в то время как сам находится в смертельной опасности. Слабый поначалу, голос звучал все громче и громче. Время от времени отскакивали и перекатывались по скалам вниз к побережью камешки, явно из-под твердо ступающих ног певца.

Маргарите казалось, что жизнь покидает ее. Она отчетливо слышала, как взвел курок на своем ружье находящийся рядом Дега…

Нет! Нет! Нет! О, Отец Небесный! Этого не может быть! Пусть кровь Армана падает на ее голову! Пусть она будет заклеймена как его убийца! Пусть даже он, так любимый ею, будет ее презирать и отшатнется от нее за это! Боже! Боже! Только спаси его любой ценой!

Она вскочила на ноги с диким криком, рванулась из-под укрывавшей ее скалы и сразу же увидела красненький огонек, мерцавший сквозь щель в стене хижины. Она подбежала к ней и, упав на ее деревянные ступени, стала колотить по ним кулаками в безумии и ярости, продолжая кричать:

– Арман! Арман! Ради Бога, стреляй! Ваш предводитель близко! Он идет! Он предан! Арман! Арман! Стреляй! Ради всего святого!

Ее схватили и швырнули на землю. Лежа и стеная, она продолжала свои, прерываемые рыданиями, крики.

– Перси, муж мой, ради Бога, беги! Арман! Арман, почему же ты не стреляешь?

– Эй, кто-нибудь, остановите истерику женщины, – прошипел Шовелен, с трудом сдерживавший себя, чтобы не ударить ее.

Что-то накинули ей на лицо, затруднив дыхание и вынудив замолчать.

Отважный певец также смолк, конечно предупрежденный бешеным криком Маргариты о грозящей опасности.

Все повскакали на ноги. Необходимости скрываться больше не было. Сами скалы разносили крик бедной женщины с разбитым сердцем. Шовелен, чертыхаясь, что не предвещало ничего хорошего для Маргариты, рискнувшей сломать любовно выстроенную им игру, быстро командовал:

– Все в хижину, быстрее. Пусть ни один не уйдет живым!

Меж облаков вновь показалась луна; темнота в скалах рассеялась, уступая место потокам блестящего серебра. Часть солдат бросилась к узкой деревянной двери хижины, один остался охранять Маргариту.

Дверь была приоткрыта; один из солдат толкнул ее. Внутри было темно, лишь красненький огонек едва освещал угол хижины. Солдаты застыли в дверях, ожидая дальнейших приказаний. Шовелен, приготовившийся уже к страшному штурму, к отчаянному сопротивлению четверых изгнанников, скрывавшихся в темноте, замер от удивления, увидев, что солдаты застыли как вкопанные, а из хижины не слышно ни звука. Переполненный предчувствиями и странным беспокойством, он тоже подошел к дверям и, заглянув в темноту, поспешно спросил:

– Что это значит?

– Я думаю, гражданин, что там уже никого нет, – невозмутимо ответил один из солдат.