Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

ЗАЯВЛЕНИЕ

С глубоким беспокойством сообщаю, что среди рабочих Чироканского прииска возобладало течение в пользу захвата находящейся здесь драги. Ввиду весьма значительной ценности этого механического устройства и сложности машин, таковой захват может окончиться гибелью предприятия. Предотвратить катастрофу может своевременное телеграфное оповещение Центросибирью приискового рабочего комитета о распоряжениях Совнаркома относительно национализации золотопромышленности. Убедительно прошу известить меня, считает ли Комиссариат возможным непосредственную посылку таковой телеграммы приисковому рабочему комитету. В зависимости от этого я буду планировать дальнейшую работу Чироканского и других принадлежащих мне приисков в Золотой тайге.

Закончив, Аркадий Борисович перечитал. Поставил дату, подпись, добавил «Чироканская резиденция», аккуратно сложил лист вчетверо и спрятал в карман халата. После чего посмотрел на Сашеньку долгим и непривычно серьезным взглядом.

– Подойди ближе, друг мой,— мягко проговорил он наконец и указал на стул подле себя.— Сядь… Ну, вот и пришла пора поговорить обо всем начистоту…

ГЛАВА 18

Купецкий Сын заявился к Турлаю под утро. Несмотря на борчатку, он клацал зубами, дрожал и не мог вымолвить слова. Да оно и не удивительно, ибо был он мокр, но как–то чудно — только ниже пояса. Даже неприветливый после прерванного сна Турлай, обнаружив подобный курьез, от хохота согнулся пополам, тем самым разбудив Зверева и Очира.

– Ты это как — со страху, что ли? — еле вымолвил наконец Турлай.— Да сними ты борчатку! Что стоишь, как это самое… будто наклал в эти самые…— И снова принялся взвизгивать и плакать от смеха.

Зверев тоже посмеялся немного, после чего заставил Ваську раздеться, а Турлай, прыская, стал искать для него свои старые солдатские штаны. Васька стоял, прикрыв срам рукой, и все пытался что–то сказать, но не мог — не владел голосом. Обнаружилось, что и борчатка, вроде бы сухая снаружи, тоже вымочена и тоже несуразно — изнутри и опять–таки до пояса.

– Ну–у, диковина! — поражался Турлай, ощупывая борчатку.— Это ж надо так ухитриться!

– Бе–е… бе–еда…— проблеял наконец Купецкий Сын.— Др–р–рага–то… утопла…

Турлай застыл с выпученными глазами.

– То есть как это… утопла? — враз осипшим голосом спросил он.

– Д–должно, щели появились…

– Погоди, погоди…— Турлай беспомощно оглянулся на Зверева.— Совсем, что ли… утопла?

Васька кивнул.

– Да расскажи ты толком! — рявкнул Турлай и начал лихорадочно натягивать сапоги.— Сама, что ль, утопла?

– Сама, сама,— словно обрадовавшись чему, заторопился Васька.— То–то и есть, что сама. Лежу я… вдруг чую — мокро… Думаю, снится, что ль? А кругом вода плещется… Потом, чую, несет меня… Холодно, темнотища…

Васька шмыгнул носом, начал всхлипывать.

– Черт меня дернул связываться с тобой! — Турлай потопал о пол сапогами, поддернул голенища и встал.— Ну что, Платоныч, сплаваем, посмотрим, а?

– Придется,— Зверев озабоченно глянул на Купецкого Сына.— Вы ничего не напутали, Василий Галактионович? Что–то я не слышал, чтобы драги сами собой тонули.

Васька уныло качнул головой.

– А наша, бедная, утопла…

– Утопла! — зло сказал Турлай.— При Николае не топла, при Керенском не топла, а как стала советской, так утопла… Пошли, Платоныч!..

Сторожить драгу Васька вызвался сам. На это его в немалой степени подвигнула винтовка, обладателем которой он нежданно–негаданно сделался. Драга — не какой–нибудь пропахший мышами амбар, драга — штука железная, добытчица золота, и доглядывать за ней ночью — дело, требующее отваги.

Уже смеркалось, когда Турлай с мужиками отчалил, и Васька остался на драге один. Не мешкая, он извлек тайно привезенную с собой бутылочку спирта, приложился и, завернувшись в борчатку, прилег возле парового котла.

Быстро стемнело. Журчала вода. Железное нутро драги невнятно гудело, время от времени что–то гулко взбулькивало, вздыхало. Ваське становилось не по себе. Для храбрости он сделал еще пару глотков, нарочито громко крякнул. В ответ где–то тоже крякнуло, глухо я угрожающе. Ваське разом вспомнился недавний рассказ Пафнутьевны о русалке с золотым гребнем в волосах; полезли в голову леденящие душу истории о водяных, утопленниках, таинственных и жутких орочонских шаманах. Может, по ночам вся эта нечисть собирается на драге мыть золото? Небось золотишко–то и на том свете в цене ходит… Стало совсем страшно. А кругом уже вовсю мяукали, выли, визжали, хрюкали, бормотали противными гнусавыми голосами. Видно, со всей тайги повылазила на промысел бесовня.

Васька давно бы удрал, да ноги перестали вдруг слушаться. Еле хватило сил донести до рта бутылку и хлебнуть еще разок.

Вскоре он захрапел, и сны его изобиловали всяческими ужасами.

Соответственным было и пробуждение — кто–то с маху наступил ему копытом на пальцы. Васька подскочил и обомлел — прямо на него лезла какая–то багровая рожа с горящими глазами и свиным пятачком вместо носа. Не успел Васька разинуть рот, как бесище когтистой своей лапой ахнул его по темечку — на миг все озарилось адским пламенем и погасло.

Немного погодя Купецкий Сын очнулся. Было темно и холодно. С трудом сообразил, где он, вспомнил про спирт, пошарил вокруг и ничего не обнаружил. Тогда он, ползая на четвереньках, начал соваться туда–сюда. Бутылка не находилась. Васька обеспокоился не на шутку, решил встать, но, разгибаясь, ударился головой о какую–то железную штуковину и опять рухнул без чувств.

Между тем Бурундук, вскрыв понтоны, собрался покинуть драгу, да вспомнил про сторожа и решил на всякий случай еще пару раз огреть его чем–нибудь по голове, чтобы не выплыл случайно. Однако того на месте не оказалось. «Удрал!» — ахнул Бурундук, кинулся к лодке и не нашел ее. Он не знал, что узел, второпях завязанный его нетрезвой рукой, развязался, и лодку унесло течением. Драга уже сильно накренилась, осела, и Бурундук, видя, что деваться некуда, с превеликой неохотой бросился в холоднющую, черную, как тушь, реку.

Подступившая вода привела Ваську в себя. После выпитого его мучила сильнейшая жажда. Потому, еще не совсем осознавая происходящее, Купецкий Сын первым делом напился, зачерпывая ладонью отдающую машинным маслом воду. И лишь после этого до него дошло, что творится неладное. Где–то зловеще урчало и гудело. Громко булькало, словно водяной пускал пузыри. Металлический пол вздрагивал, качался и косо ускользал из–под ног. Кругом плескалась вода. Васька тотчас вспомнил, что лодку ему не оставили, обещав приплыть за ним утром, и, стало быть, положение его аховое. Он пробовал кричать, однако из горла, основательно прожженного спиртом, вместо громкого призыва о помощи вырывалось что–то мятое и сиплое. К тому же с пустынного правого берега реки нехорошо как–то отозвалось — эхо не эхо, но такой звук, будто кто хрипел, вися в петле, и Васька, убоявшись, тотчас бросил вопить.

Держался он до последней возможности. И как в конце концов попал он в реку, Купецкий Сын и сам не помнил. Полы борчатки сразу всплыли, этаким веером легли поверх воды, и Ваську торчком понесло по течению.

Нет, не зря, видно, говорят, что слабоумных да пьяных сам бог бережет. Не успел Васька даже напугаться толком, как ощутил ногами дно — его вынесло на песчаную отмель. И только тут он обнаружил, что закостеневшая от холода рука намертво сжимает винтовку.

Пока Купецкий Сын шлепал по косе до берега, потом выливал из ичигов воду, выжимал штаны и, робея, добирался до Турлая, время приблизилось к рассвету…

Турлай и Зверев вернулись довольно скоро. Разрумянившийся Васька сидел за столом и шумно пил горячий чай, на скорую руку приготовленный Очиром. Едва войдя в избу, председатель Таежного Совета огненным взглядом пробуравил Купецкого Сына и выругался сквозь зубы окопным солдатским ругательством. Васька поперхнулся, заерзал, полез из–за стола.

– Сиди,— махнул рукой Турлай.— Поверили тебе, понимаешь… Пустой ты человек!

Несчетное множество раз унижали и шпыняли Ваську, но никогда еще никакие изощренные ругательства не пронзали его сильнее, чем эти простые и как будто без особой злости сказанные слова. Купецкий Сын опустил голову, из глаз сами собой закапали слезы.

– Так вы убеждены, что это диверсия? — спросил Зверев.

– Ясное дело,— пробурчал Турлай.

– Слишком уж неосторожно и неумно, даже, сказал бы я, откровенно нагло. Непохоже как–то на Жухлицкого…— Зверев пожал плечами и налил себе чаю.

– Нагло–то нагло, да ведь дело–то какое…— Турлай присел перед печкой, выудил уголек, прикурил и несколько раз глубоко затянулся.— Дело тут, говорю, такое. Возьмем, скажем, собаку. Ты можешь ее за уши трепать, тягать за хвост, хочешь — ремнем шлепни, и она — ничего, от хозяина все стерпит. А вот если попробуешь кость у нее забрать, то тут тебя за пальцы и цапнут! — Турлай невесело засмеялся.— Я очень даже хорошо понимаю Аркашину злобу. Он ведь ее, голубушку эту, аж из самой Англии тащил, не на своем горбу, конечно, и не за свои опять же денежки, но все же вложил он в нее хлопот немало, это тоже надо понять. Я уж не говорю про золото,— одного куражу сколько было. Подумать только — целая фабрика на реке плавает. Дымит, гудит, грохочет. Машина! У кого еще на тыщу верст в округе такое чудо есть? Ни у кого! Только у одного Аркадия Борисовича Жухлицкого! Уж на что ризеровский Орон доился золотом, будто симментальская корова, а все ж у Жухлицкого почету было больше — голова, культурный капиталист!.. Вот потому драга была для него как бы и не машина вовсе, а вроде красивой бабы, с которой не стыдно на людях показаться… Однако басни баснями, а дело делом!— Турлай решительно поднялся.— Надо послать кого–то в Баргузин, чтоб дать телеграмму в Читу и Верхнеудинск.