Горюч-камень - Авенир Крашенинников

— Уважаемые господа, ваше решение.

— Несомненно, — после продолжительного молчания начал один, — беглый крестьянин Югов — главный рудознатец и хорошо осведомлен о месторождениях золотых и серебряных руд.

— Почитаю своим долгом отметить, что Югову необходимо возвратиться в Кизел для изысканий, — заключил другой.

Одни говорили осторожно, другие попрямей, но каждый имел в виду, что за происходящее в конце концов несет ответственность президент. И Нартов это тоже понимал. Но расчеты его оправдывались — мнения сходились на одном: начать разведку и при ее удаче — разработку месторождений, ни в коем случае не ущемляя интересов владельца этих земель статского советника Лазарева. Было решено на местах тех, где крестьянин Лазарева показывает руды, сделать по горным правилам необходимые опыты надворному советнику Гладкову, который занимался в то время поиском руд около Сысертского завода госпожи Турчаниновой. Но успех его работы в Кизеле во многом зависел от Югова.

«Отправить Югова через помещика Лазарева, на его щет, с тем, чтобы с его стороны Югову и его семейству никаких претеснений не было», — записывал подканцелярист Полыцуков, весело слизывая с кончика пера волоски.

Он с удовольствием, пошевеливая потертыми локтями, перечитывал ровные строки, в которых говорилось, что статский советник Лазарев обязан выдавать Югову с 26 декабря по десять копеек в день на пропитание.

Нартов зорко подметил ликование мелкого чиновника, опять пожевал губами. Он не был полностью удовлетворен. Как он и ожидал, о каменном угле речь не шла. Золото и серебро для казны, только золото и серебро. И все же президент не смог сдержаться, поднялся с кресла, протянул руку и торжественно произнес:

— Господа, сей человек свершил беспримерный подвиг во имя процветания своего отечества.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Весь Санкт-Петербург звенел. Мерзлый снег подвизгивал под санными полозьями, хрустел под сапогами, мягко шелестел, подаваясь от легкой женской ножки, крякал, придавленный обутками мужика, скорготал под лопатами дворников. Этот многообразный звон ошеломил преображенцев, когда они вышли из Берг-коллегии. Старикашка-табачник их провожал.

— Узнай, дедушка, про Моисея Югова: когда его в коллегию призовут, что он будет говорить, — попросил Еким и, чтобы задобрить старикашку, потянулся к табакерке. От могучего чиху с фонарного столба ухнули воробьи.

Старикашка рассолодел:

— Скоро и Моисея вашего привезут, я так скажу. Допросят. И помчитесь вы на Урал, потому как в жилку попали. Укрепится новый император, случаев таких более не случится.

Обрадованные гвардейцы зашагали по улице. Данила торопился на Васильевский остров. Еким и Кондратий решили идти с ним: столько времени прошло, мало ли что могло там случиться, когда забирали Моисея.

— Хоть казните, а я — налево, — остановился Тихон.

— Скажи ты нам наконец, — строго поглядел на него Еким, — присуху себе нашел?

— Нашел, — покраснел Тихон. — И увезу ее обратно на Урал.

— Целым обозом покатим, — улыбнулся Еким. — Только смотри — лазаревских псов остерегайся. Теперь небось всех нас караулят, чтобы некому было показать руды. Ну, ступай, ждем.

Тихон полубегом заспешил по скрипучему снегу. Остальные подошли к Неве. По реке крест-накрест лежали дороги, как лямки на солдатской груди. Вдали ярко поблескивал на морозном воздухе шпиль крепости Петра и Павла. У парапета, поглядывая на этот шпиль, стоял высокий сутулый офицер, задумчиво теребил подбородок. Миновав его, Кондратий сердито прогудел:

— На осины бы их всех.

— Тише, ты. — Еким оглянулся. — Теперь каждый из нас Моисею нужен, как никогда.

Данила торопил, говорил, что на сердце что-то неспокойно. Вот он толкнул заиндевелую дверь подвальчика, крепко обнял Таисью.

— Осторожней, — непривычно густым голосом сказала она. — Ребенка жду.

— Братцы, — крикнул Данила. — Ребенок будет!

Он поднял Таисью, закружил ее, совсем по-молодому припевая: «Ой, люшеньки-люли, ой, люшеньки мои!»

— Жизнь-то какая пошла, а? Жизнь-то какая! — кричал он, опустив Таисью на пол, поблескивая повлажневшими глазами.

— Господь бог внял нашим молитвам, — со вздохом перекрестилась Кузьмовна.

— Был бы он, так не допустил бы всего, — проговорил Кондратий, переставляя сапоги, с которых на пол натекла лужа.

— Опомнись-ка ты, антихрист!

— Да не верить-то не могу, в крови она — вера. — Кондратий хмуро отвернулся.

— Скоро на Урал, — не обращая на них внимания, радовался Данила. — Срубим в лесу избушку, я буду искать руды, добывать горючий камень, Таисья — нянчить ребятенка. И Екима и Кондратия поженим. Надо, чтобы после нас добрые рудознатцы остались!

— Ну их к дьяволу, баб этих, — снова заговорил Кондратий.

— А что так? — с деланной обидой спросила Таисья.

— Беспокойство одно.

Еким мял пальцами край стола, словно не знал, куда деть руки.

В уголке кабачка сидел коричневый, как пиво, пухлогубый матрос, медленно жевал мясо. Из огромных глаз матроса капали в тарелку слезы. Тихон, положив ему руку на плечо, участливо спросил, чего он ревет. Матрос вздрогнул, залопотал что-то, слезы потекли обильнее.

— Да говори ты по-человечески, — тряхнул его Тихон.

— Петербург… Дели… Англичанин. Матрос. Холодна…

Тихон все равно ничего не понял, сердито отвернулся. Матрос сложил вместе сухие фиолетовые ладони, попятился из кабачка.

— Стой, обезьяна! — окликнула появившаяся в двери Лукерья. — Гроши гони.

Матрос виновато закивал, выложил российские монетки, неслышно вышел. Растерявшийся Тихон бормотал:

— Горе, поди, есть у него какое, горе, поди…

— Мне-то не печаль. Пожрал — плати! — Лукерья изогнулась всем ладным телом своим, кинула монеты в кассу.

За время разлуки стала она еще краше. Сквозь матовую кожу просвечивал густой румянец, зеленое платье переливалось, отмечая каждую округлость. Тихон жадно следил за нею, а она проскакивала в кухню, где хлопотали приходящие стряпухи, выбегала обратно, огибая его, будто какое-нибудь бревно.

Но вот зрачки ее глаз потемнели, зажелтели, сузились, ровные зубы закусили яркую нижнюю губу.

— Ну чего так глядишь? — похолодев, спросил Тихон.

— Скоро службе твоей у меня конец.

— Разве мешаюсь?

— Конец, — повторила Лукерья глухо.

Тихон, как в тумане, протянул к ней большие свои руки:

— Поедем обратно на Урал. Корову купим…

— Ха-ха-ха-хах-ха! — проговорила Лукерья. — Корову!

Тихон отвел глаза, сказал шепотом:

— Все еще того любишь?

Лукерья услышала, сорвала смех, быстро оглянулась:

— Вон! Вон отсюда!

Она метнулась к двери, распахнула, подтолкнула его в спину.

Гвардеец испуганно схватил ее за плечи, посерел. Лукерья сдвинула густые брови:

— Отпусти!.. Вот так… И если хочешь приходить, больше не вольничай.

— Все брошу… От всего отрекусь, — лепетал Тихон.

— Ладно. Возьми кассу и неси наверх. Я мигом приду.

Тихон послушно поднялся по скрипучей лестнице. Комната Лукерьи была богато убрана коврами, на стене висели сабли и пистолеты, насеченные золотом, серебром, чернью. За бархатной занавесью виделась другая комната, поменьше, с кроватью, притененной тонкою перегородкой. На перегородке бродили косоглазые мужики в бабьих халатах и с длинными косами и усами, махали веерами, зонтиками.

Лукерья вошла, вытянула из волос клыкастый гребень. Звенящие от тяжести косы покатились по спине.

— Хозяйка, — прогремел внизу, в кабаке, бычий голос.

Тихон вздрогнул, поставил кассу на пол. Лукерья быстро прибрала косы, побежала по лестнице. Тихон слышал громкие захмеленные голоса, но разобрать ничего не мог. Затопотали ноги, все затихло. Медленно заскрипели ступеньки под шагами Лукерьи, вошла она белая, губы дрожали:

— Беги! Беги в полк!

— А кто тебя стеречь будет! — ухмыльнулся Тихон. — Теперь уж я не уйду.

Лукерья загребла горстью деньги:

— На! Беги! Слышишь! Скажи Екиму — утром у коллегии их будут стрелять.

Тихон притронулся к ее волосам и вдруг понял, словно ожегся, оттолкнул Лукерью, выбежал. Он бежал мимо полузаметенных снегом бочек и тюков, перепрыгивал через обледенелые канаты и тросы, перелезал через ржавые разлапистые якоря. Ободранные портовые ребятишки свистали и улюлюкали, женщины с удивлением оглядывались, извозчик покачал головой, стеганул обшарпанную лошадь.

Придерживая шляпу, Тихон ворвался в казарму, еле дыша, передал разговор. Но имя Лукерьи произнести не мог — до слез сдавило горло.

— Охота… Началась, — сказал Кондратий.

— Спасибо тебе, Тиша. — Данила обнял побратима за плечи, усадил на скамью.