Бегущая в зеркалах - Людмила Бояджиева

Елизавета Григорьевна слегла сразу же после похорон и две недели находилась между жизнью и смертью с двухсторонней пневмонией. Все это время Алиса не отходила от матери. В конце января больная начала подниматься, а в феврале Александру Сергеевну с дочерью проводили в швейцарскую лечебницу, успешно справлявшуюся с ослабевшими легкими.

Алиса осталась одна. Она заперла опустевшую квартиру на рю Коперник, отпустила прислугу и вернулась к себе, где каждая вещь теперь напоминала Лукку: забытый бритвенный прибор, починенные им часы, темперные наброски, прикнопленные к стенам, пуговица от рубашки и медный кувшин, так и погибший в огне в процессе приготовления грога. Лукка все время звонил, быстро и жарко твердя слова любви и сострадания и клятвенно обещал встречу — шестого марта в десять утра, в маленьком аэропорту Рима у трапа парижского самолета. Эта дата, просвечивая сквозь череду однообразных, ненужных дней, манила Алису весь сумрачный февраль.

Она работала над дизайном новых духов, основным компанентом которых был весенне-фиалковый аромат. Но привычный механизм настройки образного восприятия не срабатывал: Алиса видела Луку с его насмешливой мальчишеской улыбкой, а к нежному дыханию фиалок примешивался запах бензина и пота — тот запах любви и счастья, который она жадно впитывала, бросаясь в объятия своего возлюбленного. Это был образ ожидания и встречи- через расстояние, через долгую гонку автобанов, через тяжелое пустое одиночество.

Работая в паре с аранжировщиком ароматов, Алиса задумала создать мужской одеколон «Встреча», но тревога мешала сосредоточиться. Чем ближе подходил день назначенного свидания, тем ясней становилось Алисе, что оно не состоится. Горький опыт «обманок», предостерегающе помигивал красным глазом — «осторожно — опасность!»

Поэтому, когда поздно вечером пятого марта Лукка сказал: «До завтрашней встречи у трапа, mia cara!», Алиса еще долго держала в руке телефонную трубку, соображая, с какой стороны ждать беды.

Набрав номер швейцарских аппартаментов матери, она с колотящимся сердцем ждала, что чужой голос в трубке сообщит ей нечто ужасное. «Алиса, ты? — обрадовалась Александра Сергеевна. — Мы здесь с мамой молодцы. Сегодня утром поднимались на площадку в горах — такая красота вокруг!..»

Алиса машинально перекрестилась, запирая утром квартиру и обреченно спустилась к ожидавшему ее такси. Но аварии не сулчилось и уже сидя в самолете, летящем в Рим, она громко охнула, услышав веселый голос стюардессы в микрофоне: «Наш самолет проходит грозовой фронт, просьба пристегнуться». «Вот оно — конец!» — Алиса не знала кому и о чем молиться, скорчившись в дрожащий клубок.

Все еще не веря, что находится на этом свете, нервная пассажирка ступила на трап и чуть не потеряла сознание, увидев протянутые к ней руки. Алиса рухнула в объятия Луки и никак не могла отпустить его, всхлипывая:

— Я так сильно боялась, держи меня крепче, милый!

— Давай-ка лучше высморкаемся в платок, а не в мое пальто — я же сегодня надел новое. Специально для тебя. Стиль «денди», — Лукка заботливо вытер ее покрасневший нос. — Ах ты, маленькая моя трусишка, mia piccolo bambino mia grande cortina (моя маленькая детка, мое большое счастье)…»

…Два дня отчаянных гонок по проселочным дорогам Лации и Ломбардии все северней и северней от Рима — к побережью, к Венеции, к сумасшедшему карнавалу; пять дней в маленькой гостинице «Alla» с окнами, глядящими прямо в черную воду канала и — снова бросок к югу, где на каменных склонах Калобрии уже вовсю цвели заросли мимозы и дрока.

С невызывающей сомнения уверенностью Алиса знала, что проживает сейчас минуту за минутой, час за часом, день за днем — лучшее время своей жизни. И бережно собирала каждую мелочь, каждую крупицу счастья для долгого хранения в памяти. Наверное, никогда еще она не была так близка к Богу, не чувствовала с такой полнотой и ясностью радость бытия, радость любви ко всему миру, обостренную слезной, щемящей скорбью о его, этого мира, бренности. Никогда еще она не была так благодарна дару жизни и любви, отпущенному ей свыше.

С какой-то новой, пронзительной жалостью и восторгом Алиса любила рвущиеся к жизни, начинающие зеленеть и зацеветать поля, кусты, деревья, людей, проживающих в трудах и забытых здесь, совсем рядом с ней, свою особую, отдельную жизнь. Она любила старуху-крестьянку, тянущую за веревку худую облезлую козу, любила глупо подшучивающего и подмигивающего им хозяина маленькой придорожной тратории, коротконогого и толстобрюхого, считающего себя, наверняка, юморным свойским парнем, любила монашек в белых крылатых «шляпах», стайкой летящих куда-то на своих утильных велосипедах, их ноги в шерстяных самовязанных носках, крутящих повизгивающие педали под «занавесом» подколотой бельевой прищепкой рясы, — и совсем отчаянно — до слез, до желания орать от нежности и жалости, любила этого человека, косящего на нее голубым лучистым глазом.

Сидя в машине рядом с Лукой, Алиса не могла оторвать взгляд от его цепких пальцев, ухвативших руль, от бесконечно милого профиля, летящего над зелено-голубой весенней землей в открытом окошке автомобиля.

В эти дни, за каждый из которых она готова была отдать всю, причитающуюся ей еще жизнь, Алиса поняла насколько дорог и близок стал ей Лукка. А когда наступило расставание, оно оказалось больнее, чем смерть.

Солнечный день радовался, пассажиры парижского рейса весело-озабочены, таможенники белозубы, автокар, забравший людей, чтобы провезти их по взлетному полю прямо к трапу самолета — сверкающе нов. Ничто не напоминало преисподнюю. И все же — это была именно она — бездна страха и муки, поглотившая тех, кто должен был расцепить объятия.

Алиса стояла у окна, с ужасом смертника наблюдая, как увеличивается полоска асфальта между автобусом и мужчиной в потертых джинсах. Он растерянно замер, словно примирившись с неизбежностью, но вдруг спохватился и, перемахнув через турникет, ринулся за медлительным вагончиком. Вот он уже догнал его и прямо под окном Алисы машет руками и что-то кричит… Но вот отстал, поник, смирился — одинокая фигурка на взлетной полосе и служитель в синей униформе с красным флажком в руке, бегущий к ней от здания вокзала.

Эту картину Алиса увезла с собой, обливая горючими слезами, как урну с дорогим пеплом.

Они расстались тогда всего на две недели — но разве это важно, когда и минуты дышать друг без друга было трудно.

…Куда же делось все это? Как произошло, что через два года от захлеба чувств, переполняющих душу, сводящих с ума, остались привязанность и жалость, а от острой боли обнаженного нерва — тупое нытье застарелой раны?