Источник забвения - Вольдемар Бааль

Художник говорил еще долго: о себе и своем городе, о жителях Рощей, о местных порядках и обычаях, о ландшафте, видах, перспективах и темах. Ему здесь нравилось. И когда он умолк, то Жану показалось неудобным тоже молчать, приличия требовали, чтобы и он о себе рассказал — в ответ на такой подробный и откровенный рассказ художника. И Жан рассказал про Казахстан, про степи и горы, про лютые бураны и нестерпимый зной, про приятеля, который родом из здешних краев, а теперь живет на родине Жана; он, этот приятель, и посоветовал ему прокатиться сюда, где настоящая тайга — он мог часами говорить о тайге. И Жан внял совету, и вот почему. Ну, во-первых, интересно, конечно, посмотреть места, в которых никогда не бывал, тем более места, в названии и свойствах которых имеется нечто экзотическое, а для южного человека в слове «тайга» именно это и имеется. А во-вторых, поскольку Жан является студентом консерватории (вокальное отделение) и у него немножко не в порядке с горлом, то полезно, как ему посоветовали, подышать таежным воздухом, богатым фитонцидами, пожить на таежной пасеке, поесть таежного меда и попить разных настоев лекарственных трав, которых здесь, как утверждают, изобилие. Так Жан очутился в Рощах. Он сегодня переночует здесь, а завтра отправится в Макарове — там, говорят, очень просто с жильем.

Художник ответил, что насчет жилья толком не знает, но скорее всего так оно и есть: устроиться можно. А что касается здешних мест, то они действительно хороши («поразительно, что людей тянет к каким-то южным морям, где в сезон не протолкнуться»), и уж, конечно, целебных трав тут достаточно, просто мало кто в них толком разбирается, и чтобы найти действительно целебные и чтобы польза была, надо прежде всего поговорить с пожилыми женщинами — многие из них серьезно разбираются в данном предмете: от мамок и бабок по наследству перешло.

— Вообще же тут чай натуральный почти не пьет никто, — сказал художник. — Тем более ваш, зеленый, про который, может, и не слыхали, а все настои разные: то шиповник, то малину, то еще что-то. Короче — располагайтесь. Вот ваша лежанка. — И указал на диван рядом с детской кроваткой.

Девочка все время вертелась тут же, лишь изредка выпархивая за дверь для того, как догадался Жан, чтобы поделиться с подружками подробностями о новом постояльце; за окном раздавалось беспокойное, приглушенное щебетание. Она смотрела на Жана внимательно и жадно: он был ей крайне интересен.

— Как тебя звать?

— Лена.

— А меня — Жан.

Огонек любопытства в ее глазах стал еще жарче; она покосилась на дверь и вздохнула: подружек, к сожалению, уже нет, разбежались по домам, потому что надо ужинать, а потом скоро и спать; так что придется ждать аж до завтрашнего дня, чтобы сообщить, какое у гостя необычное имя.

Художник сидел за столом, перекладывая ватманы с эскизами и набросками, что-то бормотал; он, казалось, совсем позабыл, что кроме него тут еще кто-то находится. Девочка посмотрела на его спину и шепотом спросила Жана:

— Ты далеко-далеко живешь, ага?

— Очень далеко, — тихо ответил он.

— Как до Долгого Лога?

— Еще дальше.

— Ого-го! А завтра ты уедешь?

— Я пешком пойду.

— В Макарове?

— Да.

— Где Макар телят не пас? — Она захихихала, прикрыла ладошкой рот. Это так мамка говорит.

Художник распрямился, обернулся, иронично посмотрел на шептунов.

— Давайте-ка ужинать. А потом — спать. Тебе, Лена, пора, ты знаешь. Так?

— Так, — машинально кивнула девочка.

— Отлично. И значит, иди и мой руки. — И когда она вышла, художник задумчиво проговорил: — Очень неугомонная, очень. Уложить ее спать — целое искусство. Она вам не надоела?

— Нет, что вы!

— У меня нет семьи, — сказал художник. — Нет, стало быть, детей. Она первый ребенок, с которым я близко столкнулся. Почему-то мне грустно на нее смотреть. Вообще грустно смотреть на детей. Как будто я чем-то перед ними виноват. И чтобы они ничего такого не заметили, я стараюсь быть с ними строгим. Меня воспитывали очень строго.

— Мне это незнакомо, — отозвался Жан…

Они ужинали: яичница на сале, молоко, творог, хлеб, зеленый лук со сметаной. Жан сало есть не мог — художник понимающе кивнул: «реликт, мусульманские заповеди, обычаи…»

— Да нет! — сказал Жан и засмеялся. — Просто с детства не привык, не могу. А вот старший брат, например, может. Да и много таких казахов я знаю. А с другой стороны, знаю русских, которые тоже не едят сало.

— Бывает, — согласился художник. — Один мой знакомый не может есть лук. Ни в каком виде.

Девочка смотрела на старших во все глаза.

Жан вскочил вдруг, бросился к своему рюкзаку и извлек из него целую пригоршню коричнево-золотистых шариков.

— Это баурсаки, — сказал он. — Национальное наше.

— Любопытно, — произнес художник и попробовал. — Никогда не доводилось. Да, вкусно. Такой привкус… — И запил молоком.

И девочка попробовала и уже больше ни до чего не дотрагивалась, уплетая шарик за шариком.

Потом убрали со стола. Художник велел девочке ложиться спать, и та неспешно разделась и забралась под одеяло.

— А вы? — спросил он Жана.

— Да. Пожалуй. Тоже лягу. Надо завтра пораньше встать.

— Я всегда рано витаю, — сказал художник. — Люблю утро. Особенно чистые восходы. Проспать такое время — это, уверяю вас, серьезная потеря.

— Я тоже люблю утро, — ответил Жан.

Они улеглись, свет погас. Дыхание художника скоро стало глубоким и мерным.

— Ты спишь? — зашептала девочка. — Ее изголовье находилось рядом с изголовьем Жана.

— Еще нет.

И они опять начали шептаться.

— Ты не русский?

— Нет. Я казах.

— А как это?

— Ну, бывают… разные национальности, разные люди. Бывают казахи, узбеки, молдаване, русские, белорусы. Очень много разных национальностей.

— А я русская?

— Да.

— А там, где ты живешь, все как ты?

— Нет. Там и татары, и корейцы, и украинцы, и немцы.

— И русские есть?

— Конечно. Очень много.

— Я еще никогда не видела ка…

— Казахов?

— Ага.

— Вот и увидела. Интересно увидеть нового человека?

— Ага.

— Ты, когда вырастешь, еще много разных народов увидишь.

— И казаков?

— Конечно. Только не казаков, а казахов.

— Казахов.

— Вот правильно.

— А ты уйдешь в Макарове…

— Ты увидишь других. Казахов много. Их знаешь сколько? Их больше пяти миллионов.

— Ого-го! А русских?

— Русских во много раз больше. Сто тридцать миллионов.

— Ого-го! А почему?