Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

— Я всегда пальцами. Глазами нет. И всегда мягко. Вот собака. Есть такое место, под плечом. Тонет глубоко в мякоть, как..

— Прель.

— Аэу! Не знал: прель. You see[79]. Вы видите. Молоко теплое.

— Парное.

— Аэу! Не знал. Вы видите. Гадко. Камень люблю. Теперь не люблю. Камень обманет. Тоже.

Незнакомов сильно взволновался.

— Вот это неправда, мистер Фэрес, про камень. Это неправда. Камень не обманет. И краски тоже не обманут. Нужно только узнать, чего они хотят…

— Аэу! Кто хотят?

— Краски. И камень тоже.

— Про камень знаю.

— А я про краски. Они хотят белого цвета. Но не могут, пока у них тени. Вы узнали, что у красок есть тени и оттого они не могут стать белым?{95}

— Аэу! Я вижу, что все, значит, тени.

— Да. Вот тогда радуга, когда у каждого цвета появится тень.

— Я вижу. Так. Для того, чтобы без тени было, я здесь.

— А! Белые ночи.

— Вы видите. Можете понимать.

— Но, видите ли, весь мир от теней стал.

— Аэу! Не любите?

— Мир-то? Нет, ничего. Я скоро полюблю мир, мистер Фэрес. Вот как пойму еще получше.

Англичанин не слушал теперь. Снова, отвернувшись, притянулся серыми зрачками к белому пятну крепкой двуствольной шеи близко возле. Там пили уже новые бутылки изо льда. И шумели больше. Художник показывал эскизы своих иллюстраций к какому-то заграничному порнографическому изданию. Бранили Ропса{96} за дутый шарлатанизм. Хихикали. В стакане, вновь наполненном красною влагою, Незнакомов наблюдал бледное лицо неизвестной. Она сидела тоскующая, далекая. Улыбалась непонятно. Отвечала вежливо и далеко. Если поднять глаза и поглядеть на тот стол, видны были бледные руки с голубыми жилками, вытянутые по скатерти. Они давали тонкие пальцы поцелуям критика с кабаньим лицом. Незнакомов не любил критика.

Лица стали лиловыми в белом дне ночном, и предметы без теней, потому что газ не имел силы на тени. В белое окно глядело странное, бледное, ясное здание с окнами и стенами, совсем настоящее и неподвижное, но без уверенности и без растяжения.

Скульптор отнял глаза от шеи женщины и перенес зрачки на Незнакомова.

— Я рассвет не люблю, — заговорил он, выплевывая слова с гадливостью из прижатых зубов и улавливая отпадающую в отвращении тяжелую челюсть. — В Лондоне я всегда рано. Белый свет, мягкий. Отвратительно. Живой, толстый. Он беременный.

— День родится, мистер Фэрес.

— Вы видите. И мимо. Все пойдет мимо. Я лежу. Все будет мимо до темноты. Долго жду до темноты. А я сам пустой, и такое раздражение, круглое, мягкое.

— Дряблое.

— Дряблое. Аэу! Так! Не знал. Шаги есть на улице, дряблые. Звон дин-дон в церкви — и побежал, побежал по белому. Так же овцы. Топот мягкий и мимо, по камню. Я голову под подушку.

Снова волнуясь не в меру, Незнакомов прервал:

— Ну а часы, мистер Фэрес?

Фэрес поднял слишком огромную руку и закачал ею около своего лица, отмеряя с неумолимою строгостью грани ударов. Он пришептывал с омерзением:

— Тик-так. Тик-так. Бьет — бьет. Бьет — бьет. Мимо — мимо. Мимо — мимо. Кусочки — кусочки.

Он опустил руку.

— Часы старые. Большой, медный, круглый внизу качается. Глупое лицо. Я голову под подушку. Вы видите. С вами можно. И хуже. Рука под одеялом. Вот пальцы!

Он подвигал живыми пальцами перед лицом Незнакомова. Они казались каждый отдельным жадным зверьком, вроде змейки; а большое, с бесконечными щеками и отпадающей челюстью, лицо Фэреса — дряблою, белою тенью. Зубы гадливо не разжимались.

— Наверх бегут. Щупают. Тепло, мягко. Как вы сказали?

— Я сказал — прель, мистер Фэрес.

— Аэу! Я вижу. Прель. Червяк. Червяк в животе. Вставать не могу. Все мимо. Хочу, чтобы стояло и не мягко. Прежде лепил глиняную Иду. Настоящая, мягкая. Как вы сказали?

— Парное молоко, мистер Фэрес.

— Вы видите. Парное молоко. И червь в ней есть. И все одно и то же. Пальцы лгут. Вот так пробегут, и все изменится. Я, если бы пальцы отрезать, не стал жить. Скучно. Лежу там и плачу. Так до вечера. Ночью лепил. Ида днем придет, закроет окна занавесью. Я двенадцать часов не люблю. Тоже теней нет у вещей. Свету много. Так все, как вода…

— Льется.

— Аэу! Совсем так. Льется, и мимо. Там садик был. Если вышел, земля мягкая, прель, парное молоко и черви…

— Дряблые.

— Аэу! Вы видите. Совсем так. Дряблые. Куда я пойду? Я один. Все проходит. Лежу. Плачу. Ночью — только темно — она, Ида. Тискает, трется. Ба! ба! Прель! И все опять начинать.

Он замолчал, совсем усталый, даже плечи припустились, и стал он пониже ростом. Снова мертвые глаза оперлись о твердую, двуствольную шею женщины вблизи, и с усталою злобою он бормотал:

— Жестко, а? Как думаете? Женщина сзади лучше.

Он снова одеревенел, и безмерные щеки натянулись. Даже челюсть нижнюю он как-то уловил и насадил тверже, так что зубы открылись под сухими, вытянутыми губами. Он казался лилово-серым в странном свете.

Незнакомов вздрагивал легкою дрожью, и ему было слегка приятно ощущение страха. Казалось ему, большой лилово-белый паук обматывает его сетью. Неподвижно сидит, а сеть как-то плетется, липнет{97}. И кровь тихо и верно высасывается из его стынущих жил. Он уж не мог смотреть в свой стакан. Глядел в те глаза, устремленные к затылку женщины, и, не улавливая лилово-седых зрачков, видел только свинцовую их голубизну, и его глаза бледнели и пустели, повторяя те. Какой-то беспорядок происходил в его мозгу, он бормотал, стараясь быть отчетливым:

— Послушайте, мистер Фэрес, как это может быть, что вы, собственно, все в постели в Лондоне лежали, а сегодня вы здесь оказались? И зачем вам в Петербурге жить?

— Здесь. Аэу! — неспешно отвечал англичанин и не отнимал глаз от пятна под затылком перед собою. — Здесь вот как. Много Ид. Все то же самое, и опять нужно, и мимо. Я потом стал целовать сзади, где крепко. А теперь и это не стоит. Просто гляжу. Каждую ночь.

— Да как же вы нашли ее затылок, если вы всегда в постели плакали там у себя?

— Аэу! Как? Первый еще в Лондоне. Этот здесь. Сюда вот как. — И, говоря, он не отворачивал от своего магнита мертвых глаз. — Тот тоже жесткий. Тот — как старый мрамор, как молоко у вас делают.

— С налетом золотым…

— Аэу! Вы видите. Он ехал на станцию. Я за ним. В вагоне я с ним. Она все молчала. Что-то думала. Мне еще лучше. Я близко к нему. Она на вашу границу. Я с ней. Ее на границе ваши солдаты окружили. Я гляжу. Она в карман только успела. И ножиком — маленький для карандаша — и дзик так по шее, от него к переду. Солдаты закричали, шум. Я поближе. Она лежала. И кровь, много крови, как корова. А он бледный, бледный стал. Но как с… Вы сказали.