Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Она вышла, за нею девушки, а через минуту вернулись и начали расставлять на столе тарелки с ветчиной и с копченой рыбой, бутылки с пивом.

— Садитесь к столу, — пригласила Малиновская. — Пусть наши враги сегодня печалятся, а мы будем веселиться.

— Верно, — поддержал Сергей и первым направился к столу.

Он любил эти экспромтом возникавшие вечеринки, которые друзья изредка себе позволяли. Иногда вечеринками маскировали собрания, на которых никогда не забывалось об опасности, дамокловым мечом висевшей над ними, и на которых каждый в любую минуту был готов защищаться сам и защитить своих товарищей.

Впервые за все эти дни Кравчинский был доволен собой. Среди товарищей, в разговорах, будто развеивалось, уходило навязчивое чувство, возникшее после убийства Мезенцева. Сергей твердо верил в свою правоту, в действенность отстаиваемого им метода борьбы. Он сознавал, что поступил так, как подсказывали ему убеждения, как требовала жизнь. Пусть что хотят думают противники террора, — в этих актах он видит целесообразность и очевидную пользу для революционного движения. Это в конце концов оценят и поймут все — и присутствующие здесь, и те, которых нет, кроме разве Плеханова. Плеханов — единственный, кто активно отвергает террор. Во всяком случае, здесь, в Петербурге. В Женеве террор отрицал бы еще и Драгоманов...

— Ты снова задумался, — шепнула Фанни. — Не надо, милый.

Коснулся ее горячей руки и почувствовал, как она легонечко сжала его пальцы.

— Ведь все хорошо, — слышался ее тихий голос, чувствовалось, как она обнимает его всей своей душой.

...Имеет ли он на это право? Можно ли во время, когда царизм залил отечество горем, предаваться личным чувствам? Не святотатство ли это?.. Несколько лет назад в Москве, у Олимпиады, он встретил Таню Лебедеву, она ему понравилась... Это было лет пять назад... Она тоже потянулась к нему... Но тогда все личное строго отодвигалось, о нем не могло быть и речи. Они подавили чувства в себе — так требовали условия борьбы, обстоятельства, писаные и неписаные уставы их организации. Пять лет. Где она, Таня? Осуждена, сослана... Между ними Герцеговина, Швейцария, Беневенто... Между ними опасности, мучения, много смертей... Как это давно и как недавно, совсем недавно...

Вошел Баранников, не успел он поздороваться — влетела Эпштейн, за нею Адриан. Значит, все целы, все на свободе. А палач погиб. Как этому не радоваться?! То, что на улицах останавливают прохожих, присматриваются, чуть ли не обыскивают, — пусть! Как ни старается полиция, как ни бесится, а дело сделано, палач наказан. И так должно быть всегда, потому что будущее не за паленами, мезенцевыми или романовыми, а за ними, за всеми, кто сегодня угнетен, но завтра будет свободным.

Им завладело какое-то приподнятое чувство от сознания того, что он в безопасности, последнего, правда, Сергей никогда по-настоящему не ценил.

Кравчинский встречал друзей, что, несмотря на далеко не ранний час, все прибывали и прибывали. Он радовался прежде всего сегодняшней удаче, готовности своих побратимов к подвигу, радовался будущему, которое яснее вырисовывалось и не казалось уже столь отдаленным.

XXII

Все же необходимо было скрываться. Жандармы бесились оттого, что «убийца» до сих пор разгуливал на свободе, — ходили слухи, что он здесь в Петербурге, никуда не выезжал. И полиция изо дня в день усиливала поиски, охотилась за ним. Каждого подозрительного проверяли, прочесывали квартал за кварталом, дом за домом. Родственники покойного объявили награду тому, кто выследит или выдаст убийцу. Анализ донесений и фактов привел Третье отделение к выводу, что покушение осуществил, во всяком случае причастен к нему, не кто иной, как Кравчинский. О его отъезде из Швейцарии уже давно сообщали заграничные агенты.

Итак — Кравчинский. Выше среднего роста, с буйной шевелюрой... Большая голова, массивный лоб, выразительные черты лица. Слегка сутуловат. Живет нелегально, имея чужой «вид на жительство».

Эти приметы были распространены между всеми тайными агентами, жандармами и полицейскими. Попали они и в руки друзей Сергея. Товарищи настаивали на немедленной эмиграции, на худой конец — длительном карантине, то есть почти полной изоляции от внешнего мира. От эмиграции Кравчинский отказался наотрез, согласившись, однако, уйти в глубокое подполье. С квартирой на Петербургской стороне он распрощался на следующий же день после акции, сказав хозяевам, что выезжает по делам, а в связи с этим распрощался и с княжеским титулом. Итак, он, глубокий подпольщик, не имеет права ни общаться с друзьями, ни выходить на улицы. Тоска страшнейшая! Однако... если его схватят, весь эффект от акции уменьшится или даже сойдет на нет.

Несколько дней Кравчинский живет у Личкусов — они с Фанни объяснились в присутствии родителей и получили благословение.

На третий или четвертый день сюда неожиданно заявился Дворник. Его приход не предвещал ничего приятного, во всяком случае для Кравчинского.

— За квартирой следят, — сообщил Александр. — Тебе необходимо сменить место.

— Ты всегда преувеличиваешь, Саша, — мягко ответил Сергей.

— Немедля, — тем же тоном продолжал Дворник. — Я пришел помочь тебе перебраться.

— Прямо сейчас, днем? — удивился Сергей. — На глазах у шпиков?

— Не сейчас, а сию минуту, — ответил Александр. И добавил: — Шпики пусть тебя не волнуют, их я беру на себя.

Александр был решителен, кому-нибудь можно было бы и возразить, но ему, Дворнику, нет. Если уж он говорил об опасности, — значит, она была, если советовал или требовал сменить конспиративную квартиру, — в этом возникала абсолютная необходимость. Ему верили, на него полагались больше, чем на себя. О его находчивости ходили анекдоты. Рассказывали, что для того, чтобы «познакомиться» с тайными агентами, Александр снял квартиру против дома начальника полиции и по целым дням следил за всеми, кто входил туда и выходил оттуда. Таким образом, многих шпиков он знал в лицо.

Поражало в Александре и его знание Петербурга, улиц, переулков, проходных дворов, что в конспиративном деле имело немаловажное значение.

— Куда пойдем? — спросил Сергей уже во дворе.

— Безопаснее всего сейчас у Буцефала, — ответил Дворник.

Сергей остановился и в изумлении уставился на товарища. Идти к Буцефалу означало отдавать себя добровольно в руки полиции. Человек, которого они, конспираторы, за трусость