Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

– Нет, не всегда, – ответила Софья. – Все, кого я знаю, православные.

Платон вздрогнул от ее внезапной откровенности.

– А как же «не убий»? – пробормотал он.

– А разве человека можно убить, если все воскреснут? – с неожиданной горячностью заговорила Софья. – Они же не просто убивают, они собой жертвуют за други своя. Убивает ненависть, а здесь любовь. Нужно из любви для любви на все решиться, – произнесла она слова, которые я прочитал у Бориса Савинкова в «Коне бледном», но думаю, что юный Чудотворцев слышал их все-таки от самой Софии.

Так она первая заговорила с Платоном о любви, и ее лазоревые очи осияли его при свете звезд, а в отдалении над лугами православная готика Баженова напоминала град Китеж. «Когда мы увидимся?» – спросил ее Платон. «Не знаю», – потупилась она, но наконец назначила ему свидание через три дня в Москве на Страстном бульваре.

Наутро Софья уехала, увозя с собой сверток, точно такой, как те, которые возил в Москву Платон, чтобы услышать: «In hoc signo vinces». A через три дня он ждал ее на Страстном бульваре у памятника Пушкину но Софья не пришла, и ему не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в Киндину слободку. Когда он вернулся, в доме была полиция. В погребе старого барского дворца произошел взрыв. Раймунд был буквально разорван на куски. Не было сомнений в том, что в своей «лаборатории» он изготовлял бомбы для террористических актов и подорвался на одной из них. Платон так и не узнал, была ли то случайная неосторожность… А еще через несколько дней Платон прочитал в газете, что в Москве арестована по подозрению в подготовке террористических актов курсистка Софья Богоявленская. Софью арестовали накануне дня, на который она назначила свидание Платону.

Арест по сходному подозрению грозил и гимназисту Платону Чудотворцеву, но это дело замял Киндя Обруч, причем отнюдь не только под влиянием или по просьбе Натальи. Киндя сам всю жизнь был не в ладах с полицией и на подозрении у нее за связи с крайними старообрядческими толками вплоть до немоляк, но также и подозрение в убийстве или в убийствах, продолжало тяготеть над ним, хотя никакому следствию до сих пор ничего не удалось доказать, что, впрочем, только усугубляло подозрения. Киндя как настоящий варнак недолюбливал власти, остерегался их и был не прочь досадить им или свергнуть их, а там будь что будет. Не исключено, что Киндя, подобно другим коренным русским купцам, давал деньги на революцию, и если он давал их не очень много, то лишь потому, что предпочитал получать деньги, а не давать их кому бы то ни было. Киндя мог догадываться и о том, кто такой Раймунд (трудно представить себе, чтобы Киндя не знал, кто живет у него в усадьбе). Киндя избегал знакомства с подозрительным поляком, но, вероятно, представлял себе его деятельность лучше, чем желторотый все-таки гимназист Платон. Даже взрыв в подвале не привел Киндю в ярость, какой можно было ожидать. Напротив, он пустил в ход все свои связи с властями, а на такие связи он никогда не скупился, без них купцу тоже не обойтись; раскошелился, по-видимому, Киндя и на этот раз. Арест Платона ударил бы по его собственной и без того сомнительной репутации, да и Наталья вряд ли осталась бы при доме, а Натальиной службой Киндя дорожил, но, главное, Киндя дорожил самим Платоном, привязался к нему и, по крайней мере, во время летних и зимних каникул разве что иногда отпускал его в лес (не повидаться ли с лесным старцем, о котором Киндя, разумеется, был наслышан). Все началось с того, что Киндя позвал как-то зимой Платона и велел читать себе вслух Священное Писание. Киндя вообще был охотником до чтения вслух. Бегло читать «про себя» он пожалуй что так и не научился, будучи не в ладах с гражданской грамотой, но и по-церковному читал он с натугой. К тому же Киндя явно страдал какой-то застарелой глазной болезнью, и то была чуть ли не трахома, болезнь пастухов, от которой, должно быть, ослеп сам библейский праотец Исаак, сослепу благословивший одного сына вместо другого. Но у Кинди сыновей больше не было, а который был, тот пропал не без его ведома, вернее же всего, по его наущению, вот Киндя и приблизил к себе Платона. В старости Платон Демьянович, многозначительно посмеиваясь, говорил, что и слепоту он унаследовал от Кинди вместе с многим другим, хотя зрение Платон Демьянович начал терять после инсульта, пережитого то ли во время допроса на Лубянке, то ли уже на Соловках. Действительно, среди учителей Чудотворцева наряду с Дионисием Ареопагитом, Шеллингом и Владимиром Соловьевым следует назвать и малограмотного Киндю Обруча, чья недоверчивая проницательность вошла необходимым элементом в жесткий анализ, которому Чудотворцев подвергал все проблемы, не только дольнее, но и горнее, и умное деланье было для Платона Демьяновича не только умозрительным, но и умственным, что давало повод говорить о его мистическом скептицизме, и когда Чудотворцев говорил: «Испытывайте духов», в его словах слышался не только первоисточник, то есть Иоанн Богослов, но и, с позволения сказать, Киндя Обруч. Думаю, не узнал ли сперва Платон и Дионисия Ареопагита из древлеправославных книг, читавшихся по требованию Кинди Обруча, ведь в гимназический курс Дионисий определенно не входил, а книги читал Платон все больше редкие и потаенные, так как старинные книги Киндя приобретал всю жизнь, не имея времени и даже не очень-то умея их читать. Киндя откладывал чтение этих книг на будущее, и это будущее наступило для него, как ни странно, благодаря слепоте, заставившей Киндю обратить внимание на многообещающего отрока Платона. А Платон, читая Кинде вслух, приобрел такое знание отцов Церкви, какого не приобрел бы не то что в семинарии, но и, чего доброго, в тогдашней Духовной академии, где неверующие профессора предпочитали протестантских ученых, если не Давида Штрауса заодно с Ренаном. Когда Платон уставал читать, Киндя рассказывал ему кое-что, и от Кинди Обруча Платон услышал, перенял, усвоил такое, чего не прочтешь ни в каких книгах: негласную весть сокровенной, преступной, но и Святой Руси. Вот откуда профессор Чудотворцев, казалось бы кабинетный затворник, узнал подоплеку русской жизни, сохранив ненасытное любопытство к самым неаппетитным ее проявлениям, ибо именно в них чуял и чаял некую святость. Невозможно себе представить, как однажды Киндя велел Платону читать себе Маркса, однако так оно и было. В отличие от Есенина, Киндя вытерпел гораздо больше пяти страниц из «Капитала», но наконец и у него вырвался ернический смешок, а когда Платон в ответ озадаченно прервал чтение, Киндя буркнул:

– Ежели работающему отдать все, что он заработал, ему работать негде будет.

Из дальнейших Киндиных реплик Платон понял, что Киндя высказался так о прибавочной стоимости. Хозяин, конечно, присваивает прибавочную стоимость, но тратит он ее не на себя, а на дело, а дело граничит где-то даже с умным деланием, хотя умное делание свято, а дело греховно и требует сперва покаяния, а потом искупления. (В своем позднем пересказе Платон Демьянович старательно подчеркивал все эти противительные «а».) И незаметно Киндя принялся вовлекать Платона в свое дело: то поручит ему перевести какое-нибудь письмо с немецкого или на немецкий, то предложит ему проверить какие-нибудь счета, за что Платон брался с не меньшим усердием, так как математикой никогда не пренебрегал и откликнулся на эти свои юношеские занятия в поздней книге, включив туда главу под названием «Финансовый гений тамплиеров». Кстати, Платон углубился в английский язык и довольно скоро усовершенствовался в нем, хотя читал не столько Адама Смита, сколько Беркли, Свифта и Карлейля, но деловую переписку Кинди то ли с английской, то ли даже с американской фирмой, заинтересованной в пушнине, вскоре взял на себя.

Так явился новый повод для Натальиных материнских тревог. Наталья не знала, как ей отнестись к сближению своего сына с Киндей. Добро бы Платон только читал ему божественные книги, но он уже работал на Киндю как простой конторщик, бойко щелкал на счетах, проверяя счета, и приказчики величали его как старшого Платон Демьянович. Были и другие знаки Киндиной доверенности, настораживавшие Наталью. Киндя советовался с Платоном, запершись у себя в «кибинете», как он говорил, и все чаще принимал решения, как Платошка подскажет. Но Платошкой он называл своего любимца только в разговоре с Натальей, а на людях со всем возможным и невозможным для Кинди вежеством обращался к Платону Демьяновичу. Очевидно, Киндя ценил в Платоне не просто начетчика или книжника, он наслаждался его проницательностью, которую сам же исподволь прививал. А главное, слепнущий Киндя доверял Платону, и это особенно пугало Наталью, знавшую, чем, бывало, оборачивалось Киндино доверие. Наталья по-настоящему ужаснулась, когда Киндя вряд ли всерьез обмолвился, что по соболиным делам на Енисей, кроме Платошки, и послать некого. Она-то помнила, как он послал на Енисей родного сына, чтобы тот не вернулся никогда. Не использует ли он Платона в каком-нибудь сомнительном деле, а потом… Кто его знает… Но опасения Натальи были неосновательны. Платону Киндя приписывал то, чего не находил в Гордее: европейскую образованность в сочетании с американской деловитостью, как впоследствии выразился бы Сталин. Впрочем, за деловитость Киндя принимал ненасытный интерес Платона к чему угодно: и к негоциям Кинди тоже. Правда, Киндю озадачивало, почему Платон никогда не просит у него денег, хотя мог бы и попросить, поскольку было за что. Неужели пренебрегает? А если пренебрегает, то чем или кем: деньгами или самим Киндей? При этом на бессребреника Платон тоже не был похож, и Киндя подозревал даже, не пренебрегает ли смышленый «вьюнош» мелкими подачками, чтобы со временем заграбастать все, но, странное дело, даже эта мысль Киндю не возмущала, а вызывала что-то вроде сочувствия, чуть ли не уважение, усугубляя Киндину симпатию к Платону А и впрямь, если не Платон, то кто же? Надо прямо сказать, что Киндя не был скуп и дорожил не столько деньгами, сколько своим искусством наживать их, ничуть не обольщаясь насчет того, что искусство это грешное, а то и преступное. У Кинди было твердое намерение со временем оставить все свое богатство и уйти в строжайший затвор на покаяние. Он уже и скит себе для этого облюбовал где-то за Енисеем, ближе к Лене, и если бы послал туда Платона, то не просто по соболиному или золотому делу, но и для того, чтобы Платон, знающий силу в святоотеческих писаниях, обревизовал этот скит: спасешь ли по ихнему уставу душу или нет. Но не то что в Сибирь, а и в Москву в гимназию отпускал Киндя Платона все с большей неохотой, и Наталья не то чтобы успокоилась, но лишь с некоторым облегчением согласилась, когда Киндя поручил Платону заниматься летом с Олимпиадой немецким языком (французскому ее учила сама Наталья).