Сатирические очерки - Мариано де Ларра

«Статья 12. Цензоры не должны дозволять, чтобы е газетах появлялись:

Первое; Статьи, излагающие мысли или учения, направленные на разрушение религии или ее извращение, на подрыв уважения к правам и прерогативам короны, Королевского статута и других основных законов монархии».

Так гласит закон. Теперь предположим, что мне пришла в голову идея, которая направлена к разрушению религии. Я о ней умалчиваю, не записываю, проглатываю ее. Таков мой метод.

Умолчу об уважении к правам и прерогативам трона, к Статуту и т. д. и т. п. Может быть, людишкам из оппозиции кажется, что по этому поводу мне ничего не приходит в голову? Ошибаетесь, да и как я могу запретить себе размышлять о величайших в мире нелепицах? Как видите, мне доводилось размышлять относительно этих прав и исследовать основы самых основных вещей. Но я отзываю себя в сторонку и говорю себе: «Разве закон не ясен? Значит – язык на замок!»

Правда, я все же иной раз размышляю. Но ведь закон ие запрещает размышлять. А вот записать мои мысли – разве это не было бы глупостью с моей стороны? Все равно их бы не напечатали. Значит, я о них умалчиваю, не записываю, и мне их не запрещают. Вот вам простой, наипростейший способ. К тому же мы, писатели, должны являть образцы покорности. Либо это закон, либо нет. И да будут прокляты все недовольные! Да будет проклята эта гнусная оппозиция! В самом деле, разве не чистейшее безумие – все отрицать и желать писать обо всем? «Не пропускать сатир и инвектив против властей». Что же, значит не следует писать подобные сатиры и инвективы. «Запрещать их, даже если они маскируются с помощью намеков и аллегорий». Следовательно, пусть не маскируются. Вот именно! Можно подумать, что такие намеки или аллегории легко сочинять!

«Письменные оскорбления» ждет та же судьба, даже тогда, когда они подаются «е виде анаграмм или в любой другой форме, каждый раз, когда цензоры убеждаются, что делается намек на определенных лиц…»

В добрый час; начну, наконец, писать. Но я дохожу до этого параграфа и… не пишу. Пусть даже статья не оскорбительна ни для кого, пусть в ней нет пасквиля и анаграмм я не помещаю, – все равно цензор может заподозрить намеки даже там, где их нет и в помине. Что же мне делать, чтобы цензору не пришли в голову подобные подозрения? Это очень просто: ничего не писать. Так лучше для меня, так лучше для него, так лучше для правительства. Пусть ищут намеки в том, что я не пишу. Вот она, вот она, моя система. И это-то объявляют труднейшим делом на свете? Пустяки: нет ничего проще, чем подчиняться. На чем же основаны все наши жалобы? Эх, несчастные мы люди!

«Безнравственные писания», например. А что такое «безнравственные писания»? И что такое нравы? Поразмыслив, возвращаюсь к прежнему решению: ничего не пишу. Куда проще не писать, чем ответить на эти вопросы.

Захотелось мне ни с того ни с сего нанести оскорбление какому-нибудь государю или иностранному правительству. Но разве это не запрещается законом? Значит, молчок!

Изучив, таким образом, закон, я возвращаюсь к статье. Перед глазами у меня цензурный устав, я намерен быть твердым в своем решении и, следовательно, не нарушу закона. Внимательно исследую бумагу: она чиста, не написано ничего. Статья не получилась, это верно. Но зато соблюден закон. Так я намерен действовать и впредь. Добрый подданный, я буду уважать бич, который мною управляет. И закончу, повторяя еще и еще раз:

«О чем нельзя говорить, о том умолчите!»

Обзор 1834 года[338]

Не знаю, вследствие какого странного стечения обстоятельств, но, против всякого обыкновения, в последний день 1834 года сон одолел меня значительно быстрее, чем это обычно случалось. Возможно, это произошло потому, что я прочел в этот день гораздо больше газетных статей, нежели способна выдержать моя слабая конституция, а может быть, на меня подействовала одна из наших новых театральных постановок, которые отличаются тем, что автор и актеры делают в них все, что могут, но ни один зритель не может понять, что они делают. Словом, я могу засвидетельствовать только тот несомненный факт, что, прикорнув в кресле современной выделки, очень удобном и весьма располагающем к лени, я предался Морфею так же спокойно и беззаботно, как судья предается приятной дреме при решении дел в присутственном месте или малоответственное официальное лицо – в дни всенародных бедствий. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я впал в забытье, только вдруг мне привиделся почтенный старец, в котором я по песочным часам и характерному отблеску без труда признал само Время. Он предстал передо мной завернутым в облако, словно какой-нибудь щеголь в плаще (всем известно, что эта категория привидений всегда появляется в облачном одеянии), указывая пальцем на две двери, одна против другой. На одной из них можно было прочесть: прошлое, а на другой – будущее. Мне показалось, что из груди его вышло существо, хотя и более юное на вид, но очень похожее на тех людей, которые все нам хорошо известны: печать старческой немощи и смерти отмечает их с самого дня рождения. На его челе черными цифрами было выведено 1834. Вслед за ним перед моим мысленным взором прошли двенадцать юношей, на каждом из них помимо характерных атрибутов виднелось наименование соответствующего месяца. Каждый юноша, проходя мимо почтенного старца, собиравшегося распроститься с жизнью, оказывал ему знаки самого глубокого уважения. Это напомнило мне людей, которые склонны относиться с наибольшим почтением к тем, кто хуже всего с ними обходится. Мне показалось, что они давали подробный отчет о своей кратковременной, эфемерной жизни, а старец записывал их слова в книгу, испещренную помарками и исправлениями. «Судя по тем домыслам, которые в ней можно было прочесть невооруженным глазом, это, должно быть, книга истории», – подумал я. Так оно и оказалось.

Когда шествие уже заканчивалось, все сообщения были выслушаны и последний юноша готов был переступить порог двери, старец заговорил. Он сделал это больше для очистки совести, и из сказанного я уловил только следующее:

«С самого дня рождения, – начал старец, которому суждено было умереть после столь короткой жизни, – я увидел мир почти таким же, как и мои предшественники: повсюду короли, управляющие народами, и народы, позволяющие управлять собою королям. Повсюду ложь, обман и шарлатанство, повсюду невежество и легковерие – оплот королевской власти.

Я застал Испанию пробуждающейся от Эндимионова сна,[339] хотя он и не был столь длительным, как сон знаменитого пастуха. В политической жизни большое значение играл некий манифест, надежный барьер между деспотизмом и свободой. Он представлял собою преграду для самых разнообразных течений. Я стал разбирать эту плотину, и поток свободы, еще не полностью высвободившийся из упряжки, нашел щели и бреши и стал мало-помалу просачиваться, орошая поля благодатной влагой. В первые же дни моей жизни, точнее говоря – в период карнавала я призвал к власти человека, подававшего большие надежды: таких людей обычно называют многообещающими. За мою короткую жизнь мне так и не довелось увидеть выполненным ни одного из его обещаний, и я очень сомневаюсь в том, что моим потомкам посчастливится больше. При мне родилось чудище, имя которому страх перед анархией. Оно внушало всем ужас и повсюду сеяло панику. Оно преследовало моих любимых сыновей и отсрочило кончину десяти моих предков… Однако за это же время представителям нации удалось занять места в двух палатах парламента, к которому я относился с истинным уважением, не обращая внимания на явное смешение старинных форм с модными новшествами. Я принял его таким, каким он был нам дарован. Потомство не сможет сказать, что я не философ. Скорее наоборот: ведь я же принимал вещи такими, какими они мне являлись. Мне суждено было даже стать свидетелем отмены налога Сант-Яго.[340] Это весьма робкий шаг, но другие были тоже не очень решительны, так что я даже и не припомню их. Что было поистине великим, это терпение. Я видел также великий дипломатический договор,[341] однако плодов его мне не удалось увидеть.

Вступив в жизнь, я столкнулся с несколькими мятежниками, теперь, прощаясь с нею, я испытываю большое затруднение, какое может ощущать человек богатый, не знающий, кого он оставляет в этом мире своим наследником.

Я видел, как в провинциях лопались всеми признанные авторитеты и разлетались, словно брызги пены, бьющейся о скалистые берега. Это страшное бедствие надолго оставит память обо мне. Небесный бич опустошил земли. Зловещая холера унесла все, что пощадила гражданская война.

В науках я не видел прогресса. Появились два-три новых литературных произведения. Мне довелось увидеть две исторические драмы.[342] Не знаю, будут ли мои потомки говорить о них столько же, сколько я. В сфере изящных искусств не было создано ничего примечательного.