Павел I - Алексей Песков

Незадолго до начатия спектакля Екатерина послала узнать у графа Александра Ивановича Шувалова, подана ли карета. Граф Шувалов пришел самолично и доложил, что великий князь не изволил приказать подавать карету. Тогда Екатерина, равномерно повышая голос до состояния дрожи, стала выговаривать Александру Ивановичу, что ей наскучило жить в ненависти, которой ее окружил ее супруг, и в немилости, которую насылает на нее государыня, что она чувствует, что она всем в тягость, что она желает всем добра, но никто не хочет этого заметить, что она больше не может выносить такого трудного положения и что она сейчас же, немедленно, будет писать государыне письмо с просьбой отпустить ее на родину, и пусть граф Шувалов попробует не доставить этого письма императрице. От волнения Александр Иванович только примаргивал глазом, как он обычно делал в минуты опасности.

«Мой Шувалов испугался взятого мною решительного тона, – с удовольствием вспоминала она эту сцену, – он вышел, а я села писать свое письмо императрице по-русски и сделала его, насколько могла, более трогательным. Я начала с того, что благодарила ее за все милости и благодеяния, какими она меня осыпала с моего приезда в Россию, говоря, что, к несчастию, события доказали, что я их не заслужила, потому что только навлекла на себя ненависть великого князя и явную немилость Ея Императорского Величества; что, видя свое несчастие и то, что я сохну со скуки в моей комнате, где меня лишают даже самого невинного времяпрепровождения, я ее убедительно прошу положить конец моим несчастиям, отослав меня к моим родным таким способом, какой она найдет подходящим, что так как я не вижу своих детей, хотя и живу с ними в одном доме, то для меня становится безразличным, быть ли в том же месте, где и они, или в нескольких ста верстах от них…» И проч., и проч., и проч.

Граф Александр Иванович Шувалов передал письмо государыне, и та велела ему сказать невестке, что сама с нею поговорит, когда найдет нужным.

Время шло, разговора не было.

Начался Великий пост, и Екатерина стала говеть – «чтобы видели мою приверженность к православной вере», как она сама говорила. Очень скоро она довела свое телесное и душевное здравие до такого градуса, когда самоничтожнейший повод стимулирует взрыв абсолютно искренней истерики. Взрыв принял на себя граф Шувалов, обязанный по долгу службы доносить государыне о состоянии великой княгини. Екатерина заливалась крупными слезами и умоляла графа передать императрице, что она не может жить в таком положении, что она просит отпустить ее на родину, – и далее повторялся текст письма. Граф Шувалов, растрогавшись, зарыдал сам.

Остаток дня Екатерина провела в слезах и почти ничего не ела. Вечером к ней осторожно вошла одна из ее камер-дам – Шаргородская. Они стали плакать вместе, и Шаргородская сказала, что ее дядя, духовник государыни, обещал всё уладить: пусть только Екатерина скажется сегодня больной и станет просить исповеди.

Так и сделали. Среди ночи Екатерина зазвонила в колокольчик, и когда одна из комнатных девушек прибежала, она сказала, что чувствует себя дурно и нуждается в немедленной исповеди. Вместо духовника прибежал всполошенный граф Шувалов и, увидев свою подотчетную в умирающем виде, призвал докторов. Прибежали доктора, но Екатерина на все их приступы отвечала, что телу ее помощь больше не надобна, а хочет она теперь только спасти душу.

Пришел священник. Часа полтора она рассказывала ему всё, что рассказывала в письме государыне и о чем рыдала перед Шуваловым. Уже рассветало, когда они решили, что он сейчас же, не медля, отправится в покои императрицы и, дождавшись ее пробуждения, расскажет, что продолжительное пребывание в горести не только подорвет здоровье великой княгини, но и непременно уморит ее в самом скором времени. Говорят, легковерный великий князь в тот вечер пообещал Елисавете Воронцовой жениться на ней, лишь только Екатерина умрет.

Но она не собиралась умирать, а государыня, узнав о происшедшем, тотчас назначила свидание.

Следующей ночью, в половине второго, граф Александр Иванович пришел к великой княгине и повел ее в покои императрицы. Идти было недалеко: в другую часть дворца.

С порога Екатерина бросилась в ноги свекрови и, обливая ей платье слезами, стала умолять об отпуске из России. Государыня Елисавета Петровна была податлива на рыдания и тоже прослезилась. Но может ли одна женщина, подозревающая другую женщину в коварстве против себя, переменить мнение в минуту? Нет, тут нужен долгий, изнурительный разговор, прерываемый осушением слез, порывистым хождением по комнате, напряженным молчанием и новыми слезами.

– Как? Вы хотите, чтобы я вас отослала? – скорее соболезнующе, чем негодующе спросила государыня. – Не забудьте, что у вас есть дети.

– Мои дети в ваших руках, – отвечала невестка, – и лучше этого ничего для них не может быть; я надеюсь, вы их не покинете.

– Но как объяснить обществу причину этой отсылки? Чем вы будете жить у ваших родных?

Так, или примерно так, начался разговор. Ни та, ни другая, разумеется, не думали всерьез ни о какой отсылке: для одной это означало ненужный скандал, новые заботы об устройстве легкомысленного племянника, новые опасения о происках невестки, которая станет за границей недосягаема для контроля и досмотра; для другой отсылка означала катастрофу жизни. Но именно поэтому разговор начался именно так; каждая хотела убедиться в том, насколько доверчиво можно вести себя дальше. Обе убедились: свекровь – в том, что невестка готова пожертвовать честолюбием, невестка – в том, что свекровь хотела бы ей поверить.

Сценарий подобных семейных событий стереотипен: дальше должно быть взаимное признание в любви, упреки себе за чрезмерную доверчивость, упреки собеседнице за нанесенные душевные раны, выражение подозрений, горячие оправдания и, разумеется, слезы, поджатые губы и проч., и проч., и проч. Обычно одного разговора бывает недостаточно. Женщины, вроде государыни Елисаветы Петровны, тяжелонравны и отходят нескоро; решающего примирения можно дожидаться месяцами.

В общем-то все примерно так и произошло.

Государыня сначала призналась в любви:

– Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны.

Потом напомнила о душевных ранах:

– Вы чрезвычайно горды. Вспомните, что в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила вас, не болит ли у вас шея, потому что я увидела, что вы мне едва кланяетесь и что вы из гордости поклонились мне только кивком головы.

– Боже мой, Ваше Императорское Величество, – отвечала невестка, – как вы можете думать, что я хотела выказать гордость перед вами? Клянусь вам, что мне никогда в голову не приходило, что этот вопрос, сделанный вами четыре года тому назад, мог относиться к чему-либо подобному.