И на земле и над землей - Роберт Паль

— Никита Аверьянович, сосед! — спас его знакомый голос из-за рубежа. — Пощадите себя, передохните. Этак и до солнечного удара недалеко. А сюда «неотложку» не вызовешь.

Свистунов с натугой, держась за воздух, распрямил спину, кинул мутный взгляд за границу и почувствовал, что его, действительно, качает.

— Однако, — сказал он самому себе, — и правда. Вон даже кожа пузырями пошла… А сдаваться все-таки нехорошо, стыдно…

Но он все же сдался. Убрел подальше от солнца в яблоневую тень, рухнул на прохладный ковер все того же неискоренимого вьюнка, закрыл глаза и как-то мгновенно уснул. И приснился ему в этом коротком нечаянном сне его родной сад-огород, да такой чистый, ухоженный, с такими аппетитными пупырчатыми огурцами, ярко-малиновыми наливными помидорами, спелыми яблоками, что душа зашлась от радости: наконец-то!

Однако радость оказалась недолгой, потому что где-то возле кустов смородины, тоже уже спелой, он вдруг набрел на густые заросли чего-то знакомо колючего и враждебного. «Так это же он и есть, осот, бич садоводов! Как же я его проглядел?» — ахнул Свистунов и так же мгновенно проснулся.

Вскочив, он оторопело огляделся. Яблоки и помидоры по-прежнему зеленые, огуречные плети все в цвету, но огурчиков что-то не видно, а возле смородины…

Подхватился, побежал к смородине — точно, он, осот! Вымахал выше пояса. Такой крепкий, колючий, самодовольный. То ли уже до Америки корнями дорос, то ли из той Америки сюда вырос!

— А вот это мы сейчас проверим! — осатанел Никита Аверьянович, хватаясь за лопату. — Это мы сейчас… в два счета… хоть до центра земли дойдем, хоть до их хваленой Алабамы… Нет на свете таких крепостей, которых бы… не брала русская лопата!

Никаких зарослей тут, конечно же, не было, но три-четыре уцелевших от его мотыги крепких осотовых побега действительно красовалось перед ним. Свистунов обошел их по кругу и раз, и другой, распаляя в себе и без того бушевавшую в нем ненависть, потом звучно крякнул и со злорадным мстительным наслаждением вогнал в землю свою испытанную в трудах лопату. Чтобы ненароком не срезать корни в самом начале, отступил подальше, точно собрался выкопать колодец или целое дерево. Стоить ему это будет немалых сил, но зато он наверняка узнает, действительно ли так глубоко уходят эти корни. Так ли бессмертен и неискореним этот ненавистный враг.

Вот уже на один штык углубился он в землю, пошел на второй. Грунт стал потверже, его никогда на такую глубину не перекапывали, но Никита Аверьянович словно не замечал этого. Очистив яму, пригляделся к корню. Крепкий, белый, в редких волосиках — ничего особенного, никакой особой мощи, как можно было ожидать. Как раз здесь от него отходило сразу несколько как бы отдельных побегов, которые на поверхности казались самостоятельными растениями. Но питались они от него, вот этого материнского корня.

Не давая себе ни минуты передыху, не позволяя даже малого перекура, Свистунов все больше и больше углублялся в земные недра. Уже кончился черный плодородный слой, пошла глина, а корень был все такой же толстый и белый.

— Ничего, это только начало, — ободрял себя и в то же время пугал своего врага Никита Аверьянович. — Это только второй метр пошел… А я тебя, гад, все равно выкорчую… Я тебя отучу в твою Алабаму шастать… — и работал, ворочал, как самый настоящий экскаватор.

Когда над поверхностью земли осталась только его голова, корень как-то потерялся из виду. Свистунов возликовал:

— Ага, дохвастался! Я же говорил, что доконаю. Мало ли что люди брешут, вон соловья тоже… Ах ты, черт!..

Нет, на этом корень не кончался. Он просто неожиданно отклонился в сторону, обходя плоский камень. Свистунов поддел его концом лопаты — известняк. Как попал сюда, на такую глубину, в глину? Выбросил и с еще большим упорством стал копать дальше.

Чем глубже он зарывался, тем все чаще и чаще корень стал теряться и куда-то пропадать. Но Свистунов уже не верил ни корню, ни своим всплескам радости, потому что до Америки было еще далеко. Приходилось опускаться на корточки и нащупывать его руками. И копать дальше.

В какой-то момент, снова потеряв корень из виду, он сообразил, что тот теряется не потому что играет с ним в прятки, а потому что там становится темно. Но не бросать же такое важное дело на полпути! Посветив себе зажигалкой и обнаружив корень, который, подлец, так и не думал кончаться, он зарывался еще на штык, потом еще, еще. Глина с каждым разом становилась заметно сырее и тяжелее. Она липла к лопате, выброшенная, сваливалась обратно в яму, заставляя его тратить лишние силы и сбиваться с ритма.

А корень все тянулся. Как загадочный электрический шнур, протянутый сквозь шар планеты с одной поверхности на другую. Может, и не ошибаются люди? Может, кто-то взял и протянул. Ну, мало ли для чего. Акулы империализма не вымерли, они тебе не какие-то беспомощные мамонты, имевшие на своем вооружении лишь собственные бивни и никакой техники.

В конце концов в яме стало совсем темно. Свистунов запрокинул голову и высоко над собой увидел размытый прямоугольник неба с яркими звездами. Это куда ж его занесло? Холодок испуга пробежался по мокрой от пота и сырой глины спине. Но он быстро сообразил, что это не космическая высота, а как раз наоборот. Попробовал дотянуться до поверхности своего родного горячо любимого сада — куда там: все глина и глина. И там, наверху, уже вечер или даже ночь. И никто никогда не узнает, куда он себя закопал. И когда лет через сто какой-нибудь новый чудак тоже решит выкопать этот бесконечный то ли корень, то ли шнур с листочками на верхушке, от него останутся одни археологические останки. Их сложат в мешок и увезут в музей различных древностей, где светочи науки восстановят по ним его образ и даже решат, что это был честный, веселый и светлый человекообразный товарищ из очень древнего докаменного века. А вот корень… Его вряд ли выкопают и тогда.

Свистунов присел на корточки, привалился спиной к холодной и мокрой глиняной стене прорытой им шахты и тихо заплакал от охватившей его жалости к себе. До сих пор он жалел других, а вот себя как-то не приходилось. Даже не думалось, что такое возможно. Оказывается возможно, ведь он тоже человек. Он всегда жалел других, а кто хоть раз пожалел его? Никто. Все ждали помощи от него, и он не скупился. Со временем они не просто ждали, а уже требовали ее. И получали, ничего не возвращая. Не задумываясь над тем, что и ему бывает плохо, что и ему бывает необходимо их участие. Догадаются ли об этом светочи науки, вновь собирая его грудную клетку, в которой вместо живого трепетного сердца будет лишь эта сырая, бесчувственная, мертвая глина?