Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Моя свадьба… наша… Все подарки от дома жениха и от дома невесты… покупала моя мама… И белое платье, и золотое колечко… За столом родные невесты должны перед первым тостом встать и расхваливать девушку, а родные жениха хвалят парня. За меня держал слово мой дедушка, он закончил и спрашивает Абульфаза: «А кто за тебя нам слово замолвит?» — «Я сам за себя скажу. Я люблю вашу дочь. Люблю больше жизни». Так он это сказал, что всем понравился. Сыпали нам на порог мелкие монеты, рис — для счастья и богатства. И там… Есть один момент… Есть во время свадьбы такой момент, когда родные с одной стороны должны встать и поклониться родным с другой стороны, а те — тоже. Абульфаз встал один… как безродный… «Я рожу тебе ребеночка, ты не будешь один», — подумала я. Клятвенно. А он знал, я давно ему призналась, что в юности тяжело болела и врачи вынесли приговор: рожать мне нельзя. Он и на это был согласен, только бы нам быть вместе. Но я… Я решила — рожу. Пусть даже сама умру, но ребеночек-то останется.

Мой Баку…

…море… море… море…

…солнце… солнце… солнце… Не мой Баку…

…Дверей в подъезде нет, большие дыры от дверей завешены кусками целлофана…

…Мужчины или подростки… от ужаса не запомнила… бьют — убивают кольями (где они их нашли в городе?) женщину… она лежит на земле без звука. Люди увидят — сворачивают на другую улицу. Где милиция? Милиция исчезла… днями я не видела ни одного милиционера… Абульфаза дома тошнит. Он добрый, очень добрый. Но откуда взялись те… там, на улице? Навстречу нам бежал человек весь в крови… пальто, руки в крови… в руках длинный кухонный нож, которым зелень режут… У него было торжественное… может, даже счастливое лицо… «Я его знаю», — сказала знакомая девочка, с которой мы стояли на остановке и ждали автобуса.

…Что-то во мне тогда исчезло… чего-то во мне больше нет…

…Мама уволилась с работы… Уже опасно было ходить по улицам, ее узнавали сразу. А меня нет. При одном условии — никаких документов с собой не брать. Никаких! Абульфаз встречал меня после работы, мы шли вместе, никто не подозревал, что я — армянка. Но любой мог подойти и потребовать: «Покажи паспорт!». «Прячьтесь. Уходите», — предупредили соседи, русские бабушки. Молодые русские уехали, бросили квартиры, хорошую мебель. Остались бабушки… добрые русские бабушки…

…А я уже беременная… Я ношу под сердцем ребенка…

Резня в Баку продолжалась несколько недель… одни говорят так, а другие говорят, что больше… Убивали не только армян, убивали и тех, кто прятал армян. Меня прятала моя азербайджанская подруга, у нее семья — муж и двое детей. Когда-нибудь… Клянусь! Я приеду в Баку, приеду со своей дочкой и приду в этот дом: «Это — твоя вторая мать, доченька». Шторы толстые… как пальто… такие шторы… это специально пошили, из-за меня. Ночью я спускалась с чердака… на час-два… Говорили шепотом, со мной надо было разговаривать. Все понимали: со мной надо говорить, чтобы я не онемела, не сошла с ума. Не потеряла ребенка и не завыла ночью. Как зверь.

Я помню наши разговоры, хорошо помню. Весь день сидела на чердаке и перебирала их в памяти. Я — одна… Полоска неба узенькая… через щель…

«…Остановили на улице старого Лазаря и стали бить… “Я — еврей”, — доказывал он. Пока нашли паспорт, искалечили…»

«…Убивают за деньги и просто так… Особенно ищут дома, где живут богатые армяне…»

«…В одном доме убили всех… А самая маленькая девочка залезла на дерево… Они ее, как птичку… Ночью плохо видно, долго не попадали. Злились… целились. Упала им под ноги…»

Муж подруги был художник. Я любила его картины, он рисовал женские портреты и натюрморты. И я помню, как он подходил к книжным полкам и стучал по корешкам: «Надо все сжечь! Сжечь! Я больше книгам не верю! Мы думали, что добро победит — ничего подобного! Спорили о Достоевском… Да, эти герои всегда тут! Среди нас. Рядом!». Я не понимала, о чем он говорит, я — девочка простая, обыкновенная. В университете не училась. Умела только плакать… вытирать слезы… Я долго верила, что живу в самой лучшей стране, среди самых лучших людей. Так нас в школе учили. А он переживал страшно, переживал это очень тяжело. И у него случился инсульт, его парализовало… (Остановилась.) Помолчу… Что-то дрожу вся… (Через несколько минут продолжает.) Вошли в город русские войска. Я могла уже вернуться домой… Он лежал, только одной рукой мог немного шевелить. И он меня обнял этой рукой. «Всю ночь я думал о тебе, Рита, и о своей жизни. Много лет… Всю жизнь я боролся с коммунистами. А теперь у меня сомнения: пусть бы нами правили эти старые мумии, цепляли друг другу очередные Звезды Героев, а мы не ездили бы за границу, не читали запрещенные книги и не ели пиццу — пищу богов. Но та маленькая девочка… она осталась бы жива, никто бы ее не подстрелил… Как птичку… И ты не сидела бы на чердаке, как мышь…» Скоро он умер… через короткое время… Тогда многие умирали, умирали хорошие люди. Не могли все это перенести.

На улицах везде русские солдаты. Военная техника. Русские солдаты… они же были мальчики… в обморок падали от того, что увидели…

У меня восьмой месяц беременности… Скоро рожать. Ночью мне плохо, звоним в «скорую помощь» — там услышат армянскую фамилию и кладут трубку. В роддом тоже не взяли, ни по месту жительства… нигде… Открывают паспорт и сразу — мест нет. Мест нет! Никуда и никак, никак. Мама нашла старую акушерку, русскую женщину, которая когда-то у нее роды принимала… давным-давно… Нашла она ее где-то в поселке на окраине города. Звали ее Анна… отчество не помню. Раз в неделю она приходила к нам домой, наблюдала за мной и говорила, что роды будут тяжелые. Схватки начались ночью… Абульфаз побежал ловить такси, дозвониться не смог. Таксист приехал и увидел меня: «Что — армянка?» — «Она — моя жена». — «Нет, я не поеду». Муж заплакал. Достал кошелек и показывает деньги, всю свою зарплату: «На… Я тебе все отдам… Спаси мне жену и ребенка». Мы поехали… поехали все… И мама с нами тоже. Поехали в поселок, где жила Анна, в больницу, где она работала на полставки. Подрабатывала к пенсии. Она уже ждала нас, и меня сразу положили на стол. Рожала я долго… семь часов… Рожали мы вдвоем: я и азербайджанка, там была одна подушка, и эту подушку отдали ей, я очень низко головой лежала. Неудобно, больно… Мама стояла у дверей. Ее гнали, она не уходила. А вдруг украдут ребенка… а вдруг? Все могло быть… все тогда могло быть… Родила я девочку… Принесли мне ее один раз, показали и больше не несут. Другим матерям (азербайджанкам) дают детей кормить, а мне — нет. Ждала я два дня. А потом… по стеночке… держась за стеночку… доползла до комнаты, где лежали дети. Ни одного ребенка нет, только моя девочка лежит, а двери и окна — настежь. Потрогала я ее, она горит, вся горячая. Как раз пришла моя мама… «Мама, забираем ребенка и уходим. Ребенок уже больной».

Дочка долго болела. Лечил ее старый врач, он был давно на пенсии. Еврей. Но он ходил и помогал армянским семьям. «Армян убивают за то, что они армяне, как когда-то убивали евреев за то, что они евреи», — говорил он. Был очень-очень старый. Дочке дали имя Ира… Иринка… Решили: пусть будет русское имя, оно защищает. Абульфаз первый раз взял ребенка на руки и заплакал. Рыдал… От счастья… оно тоже тогда было — счастье… Наше счастье! В это время заболела его мама… Он стал часто уходить к своим родственникам. Возвращался от них… я не найду слов… каким он возвращался. Возвращался к нам чужим, с незнакомым лицом. Я, конечно, пугалась. В городе уже было полно беженцев, это те азербайджанские семьи, которые бежали из Армении. Убежали они с пустыми руками, без вещей, бежали точно так же, как армяне из Баку. И рассказывали все то же самое. Ой! ой, все то же самое. Про Ходжалу, где был азербайджанский погром… Как там армяне убивали азербайджанцев — выбрасывали женщин из окон… отрезали головы… мочились на мертвых… Мне ни один фильм ужасов теперь не страшен! Я столько всего видела и слышала… столько всего! Я не спала ночами, думала-передумала — надо уезжать. Уезжать надо! Ну так же нельзя, я не могу так. Бежать… бежать, чтобы забыть… А если бы стерпела — умерла… я знаю, что умерла бы…

Первой уехала мама… Следом — папа со своей второй семьей. За ними — мы с дочкой. Уезжали по подложным документам… с паспортами на азербайджанские фамилии… Три месяца не могли купить билеты. Такие были очереди! А зашли в самолет — ящиков с фруктами и картонных коробок с цветами там было больше, чем пассажиров. Бизнес! Бизнес процветал. Впереди нас сидели молодые азербайджанцы, они всю дорогу пили вино и говорили, что уезжают, потому что не хотят убивать. Не хотят идти на войну и умирать. Девяносто первый год… Вовсю шла война в Нагорном Карабахе… Эти ребята откровенно признавались: «Мы не хотим ложиться под танк. Мы не готовы». В Москве нас встретил двоюродный брат… «А где Абульфаз?» — «Прилетит через месяц». Собрались вечером родственники… Все меня просили: «Ты говори, говори — не бойся. Те, кто молчат, начинают болеть». Через месяц я начала разговаривать, а думала, что уже не буду. Замолчу — и все.