Тропою волка - Михаил Голденков

— Понял, — усмехнулся Кмитич, — а то я уж было подумал, что ты, Янка, вот так и живешь здесь. Ну, а про планы Багрова откуда знаешь?

— Багров? — стоя у двери, Полевничий оглянулся. — Так они меня с собой звали. Их там человек сотни четыре, не меньше.

Но я не могу. У меня вон какое хозяйство! Целый лес на мне одном держится! Отара овец, опять-таки корова… Короче, хозяйство большое. Куда уж тут. Выходи в предбанник! Дам тебе рубаху, — и Янка бросил одобрительный взгляд на мускулистые руки и широкую хорошо разработанную грудь Кмитича.

— Здоровый муж, по всему видать, — подумал вслух лесник.

Янка с незатейливой кличкой Полевничий (Охотник) жил с двумя собаками, коровой, лошаденкой и с «отарой» из пяти овец. Был также черный кот, который постоянно сидел, полностью сливаясь с черной стенкой дома, и напоминал о своем существовании только парой больших зеленых глаз. С этой живностью лесник и разговаривал круглыми сутками. Человеческие имена животных — кот Василь, собаки Ясь и Кастусь, лошадь Янина, корова Людовика — тому способствовали. Появление Кмитича в его лесной обители обрадовало Янку Полев-ничего. Он полагал, что наконец-то появился собеседник, который тоже умеет говорить. Но за годы отшельничества Янка, похоже, разучился правильно общаться с людьми, предпочитая высказываться самому и редко слушать их вопросы. Поэтому половину своих вопросов Кмитичу приходилось повторять по два, а то и три раза. Да и ответы хозяина приходилось зачастую переспрашивать, ибо Янка Полевничий говорил невнятно, так, словно на его языке лежала горячая каша. Собственно, внятно говорить коту, собакам, корове, лошаденке и пяти овцам никогда не было особой надобности.

«Родный мой кут, — вздыхал Кмитич, наблюдая за плачевным состоянием города из зарослей берегов Друти, — во что тебя обратили!» Друцк в самом деле выглядел побитым, словно бездомный пес, городом. Однако понять, что же там творится, кто живет, издалека было невозможно. «Может, Багров все еще там?» И тут в голову Кмитичу пришла шальная мысль: переодеться в хромого старца и разведать, как обстоят дела в Друцке. Тем более что хромоту имитировать не приходилось.

Так он и сделал: надел лохмотья, которые нашел в доме у лесника, взял палку, спрятал нож и пистолет и отправился вечером в город, изображая старого и больного человека. Правда, изображать сильно не пришлось. Раны ныли. Кмитич чувствовал, что и вправду еле стоит на ногах. Город Друцк, как и говорил Янка Полевничий, Кмитич с огорчением обнаружил полуопустевшим, наполовину сгоревшим и разрушенным. Жило там, правда, не десять человек, как полагал Полевничий, но все равно мало — вероятно, около двухсот жителей, не больше. Причем почти одни женщины с детьми да старцы. Стрельцов или казаков нигде не было видно. Видимо, гарнизону нечем стало питаться, и он ушел, оставив лишь небольшую охрану либо не оставив никого. Походив по опустевшим холодным улицам разгромленного города, Кмитич совсем обессилел. На краю Друцка стояла маленькая лютеранская церковь, выжившая лишь потому, что ее переделали в церковь московской православной веры, прибив шестиконечный крест с полумесяцем. «Неплохо бы зайти, помолиться, — решил Кмитич, — забыл, когда уже в церкве был!» Он, опираясь на палку, зашел внутрь храма, сразу погрузившись в теплый сумрак после холодной промозглой улицы. Храм был переполнен женщинами, детьми, стариками. Бледные измученные лица людей были обращены к алтарю, где стоял батюшка с густой светло-рыжей бородой, в златотканой одежде. Рядом тщедушный дьякон махал кадилом. Синеватый дымок ладана струйками плыл над женскими платками и седыми головами стариков.

— Даруй победу московскому во-о-ойску! — блеял голос дьякона.

«Тьфу ты! — плюнул в сердцах Кмитич. — И тут московское войско! Чтоб ему лихо было!»

Люди крестились через левое плечо, как католики и протестанты.

И неудивительно: здесь были не столько православные, сколько лютеране, кальвинисты и немного католиков, ибо церковь была одна на весь опустевший город, а церкви других конфессий царь открывать строго запретил. Католики и протестанты, в отличие от православных московской веры, могли молиться в любом христианском храме за неимением своего.

Эхо молитвы отзывалось под темным куполом, пламя свечей отражалось тусклыми бликами в иконостасах. Самуэль в полуобмороке от усталости, запаха ладана, воска и несвежих одежд, шатаясь, пошел вперед, с трудом обходя прихожан. Он протиснулся вперед, предвкушая, как батюшка поднесет к его пересохшим губам ложку теплого красного вина. Кмитич встал на колено под руку батюшки. Поп внимательно посмотрел на Кмитича, спросил:

— А как же звать-то тебя, человек хороший?

Говорил поп с окающим акцентом, уже хорошо знакомым Кмитичу по пленным московитам нерусского происхождения — вепсам, москам, мордвинам…

Не видя ничего плохого в своем имени, Кмитич представился:

— Самуэль.

Брови батюшки резко сдвинулись.

— Да ты, милый человек, некрещенный! Не православное-то имя!

В глазах Кмитича потемнело. Нет, не от слабости. Напротив. Непонятная черная сила фонтаном пошла в его руки, грудь, голову.

— Ах ты сволочь! Пришел на мою землю и учишь меня!

Кмитич поднялся, выхватил кинжал и занес над священником. Молодые женщины в ужасе завизжали. Кто-то громко крикнул: «Партизаны! Багров вернулся!» Люди бросились к выходу. Какая-то женщина крикнула:

— Не греши, родненький! Не в храме только!

Другая, пожилая женщина бросилась в ноги Кмитичу и обхватила руками его колени, умоляя не убивать священника, но полковник не обращал на нее никакого внимания.

Батюшка с испуганным видом попятился, упал, выставив вперед руку, загораживаясь от удара, который последовал бы, если бы не женщина, не дававшая Кмитичу сделать шаг к отпрянувшему священнику.

— Не надо, не греши! — жалобно выдавил поп. Дьякон куда-то исчез. В церкве уже вообще никого не было — только Кмитич с занесенным кинжалом, женщина, обхватившая ноги Кмитича, да батюшка, отползающий от блестящего в полумраке лезвия кинжала грозного литвина.

— Пощади мя! Не бери грех на душу!

Гнев и ярость клокотали в груди, Кмитич жаждал крови этого пришельца с земли языческих москов, мери или вепсов. Как он может называть его, оршанского, менского и гродненского князя, некрещенным?! Что за дерзость?!

— Молись! Молись в последний раз! — взревел Кмитич, прицеливаясь, как бы быстрее заколоть священника, чтобы убить наверняка, одним ударом. Златотканая хламида и выставленная рука мешали Кмитичу.

— Прости мя, грешного. Тоже грешен! Прости! Ведь я и не московец сам! Я из мари!