Убийца в толпе. Шиллинг на свечи. Дело о похищении Бетти Кейн - Джозефина Тэй

качестве ключа оказался абсолютно бесполезным, – вещь, без сомнения, необычная, но не давшая ничего. Ни один человек не признал его своей собственностью; никому он не попадался на глаза. Вся его роль состояла в том, что он объяснял шрам на пальце – улику, вне связи с остальными совершенно бессмысленную.

Одна, другая, пятая, десятая улики, но они никак не желали складываться в единое целое, оставаясь каждая сама по себе. А между тем, без всяких к тому оснований, у Гранта крепло почти суеверное чувство, что истинным ключом ко всему является найденная в кармане пальто Соррела брошь; что она жаждет поведать свою историю, только никто не в состоянии ее услышать. Брошь лежала теперь в его столе рядом со стилетом, и он постоянно ощущал ее присутствие. Когда у него выдавалась свободная минута, он доставал и ее, и стилет, брал попеременно в руки то одно, то другое и «пожирал их глазами», как рассказывали его подчиненные. Обе вещи стали для Гранта чем-то вроде фетиша. Одна – предназначенная в подарок женщине, и другая – убившая Соррела, они были как-то связаны между собою. Грант ощущал это так же явственно, как тепло солнечных лучей на своих руках. И тем не менее его собственный разум, как и доводы всех, кто его окружал, восставал против этого чувства. И правда: какое отношение к делу могла иметь эта брошь? Джеральд Ламонт убил Соррела маленьким итальянским кинжалом, – в конце концов, его дед был итальянцем, и если ему не достался в наследство сам стилет, он мог вполне унаследовать склонность своих предков к этому виду оружия, которую и обнаружил в результате ссоры. По его же собственному признанию, Ламонт был в обиде на друга за то, что тот бросает его без работы и, можно сказать, без средств к существованию. У Соррела было достаточно денег, чтобы оплатить проезд Джеральда, но он их не предложил. Опять же, по его собственному признанию, Ламонт лишь спустя два дня после убийства узнал, что Соррел оставил ему деньги. При чем здесь брошь с монограммой из жемчуга? Иное дело – серебряный с эмалью стилет – не поддающийся объяснению таинственный предмет, особа номер один среди вещественных доказательств. Он будет сфотографирован, запротоколирован, внесен в специальный каталог; о нем будет судить и рядить вся страна, и из-за маленького изъяна в его рукоятке будет повешен человек. А тем временем эта жемчужная брошь, так и не упомянутая в деле, будет тихо светиться, молчаливо, но упорно опровергая собой все их хилые умозаключения.

Это было просто невыносимо. Сам вид ее вызывал у Гранта ненависть. И тем не менее он возвращался к ней снова и снова, как отвергнутый любовник к насмешливой красавице. Он пытался прибегнуть к своему излюбленному методу – «зажмуривался»; он уходил с головой в работу или пускался в развлечения. Но стоило ему «открыть глаза» – и он снова видел перед собой все ту же брошь.

Никогда раньше с ним не случалось ничего подобного: обычно после своего «прижмуривания» он обязательно отыскивал новый ракурс в деле. Либо он заболел навязчивой идеей, решил Грант, либо подошел вплотную к решающему, жизненно важному повороту в ходе расследования. Этот поворот находился прямо у него перед глазами, но Грант его не видел.

– Хорошо, – рассуждал он, – если все же предположить, что убийство произошло не в результате ссоры, а выполнено по чьему-то заказу, то кто мог быть его исполнителем? Разумеется, ни один из тех, кто стоял рядом. Но никто из посторонних не приближался непосредственно к очереди, никто – за исключением швейцара, полисмена и Ламонта.

А может, все-таки был еще кто-нибудь, успевший уйти незамеченным? Ведь ушел же Ламонт, и Рауль Легар тоже ушел, не привлекая к себе внимания. Первому это удалось потому, что всех занимала мысль о том, как бы попасть в театр, второму – оттого, что всех захватило свершившееся убийство. Возможно ли, что был еще кто-то третий среди ушедших? Он припомнил, как безразличны к окружающему оказались все опрошенные ими свидетели. Ни один из них не был в состоянии указать с точностью, кто стоял непосредственно перед ним или за ним, – за исключением Рауля Легара, но он – иностранец, английская толпа все еще представляла для него своего рода любопытное зрелище. Для остальных это сборище было делом обычным и никакого интереса не вызывало. Как истые лондонцы, они были заняты каждый своими мыслями – театральные завсегдатаи, и не более того. Итак, возможность, что кто-то еще исчез незамеченным, все-таки существовала. А если так, каковы шансы обнаружить его теперь, по прошествии стольких дней? Где искать след?

«А брошь? – шепнуло его второе „я“. – Брошь!»

В пятницу Ламонта снова привезли в отделение полиции на Гоубридж, и его адвокат, как и предвидел Грант, заявил протест по поводу законности показаний, взятых у больного Ламонта в поезде. Грант думал, что протест будет носить чисто формальный характер, но было видно, что адвокат делает это по искреннему убеждению. Инспектору стало ясно также, что сторона обвинения намерена всерьез использовать признание Ламонта, будто бы он был зол на приятеля за решение уехать. Председательствующий судья объявил, что он не усматривает в действиях полиции ничего противозаконного. В свою очередь адвокат заявил, что физическое и моральное состояние его подзащитного не давало права полиции добиваться у него столь важных для дела показаний. Он только что перенес сильнейшее сотрясение мозга. При его самочувствии он не мог… Многословная, назойливая словесная перепалка длилась до бесконечности, между тем как два наиболее заинтересованных лица – Ламонт и Грант – с тоской ждали, когда она наконец прекратится и один сможет возвратиться обратно в камеру, а другой – к своей текущей работе и неотступным мыслям о брошке.

В переполненном на этот раз зале присутствовала и мисс Динмонт. Она смотрела на инспектора почти ласково, что немало его удивило. Казалось, встреча с тетушкой произвела на нее, как это ни неожиданно, смягчающий эффект. Вспоминая миссис Эверет, инспектор не мог найти этому разумного объяснения. Только на обратном пути к Ярду он наконец догадался: уверенность тетки в том, что Ламонт не виноват, вопреки всякой логике вселила в сердце девушки надежду. Свет этой надежды и придал ее лицу нежное, почти восторженное выражение. Грант выругался про себя: надеяться на оправдательный приговор она могла сколько угодно, но что с ней станется, когда его приговорят?!

Пропади она пропадом, эта жемчужная брошка! О чем она хочет рассказать? Кто еще мог подойти к очереди? Он порывисто вошел в кабинет и уставился в окно. Надо подавать в отставку.