Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ступай до дому и спрячься. Ты – лишний!
– Лишний?.. Ну-ну! – И тихо-тихо убрел куда-то.
Тут мужики, от боя ослабев, привели жеребят спрятанных. Офицер оценил их и крикнул:
– Того мало! Ради бедности вашей два рубля скину, а с вас ишо будет сорок четыре с гривнами… То недоимочно!
Снова взлетели палки:
– Во имя отца и святого духа…
– Аминь! – стонала деревня Гнилые Мякиши.
И падала в ноги уже не офицеру, а – Захару Шустрову:
– Родненький, у тебя ж скоплено. Пострадай за обчество. Ведь забьют бобылей… Смягчи сердце-то!
Богатей рвал от баб полы своей шубенки:
– Бог с вами, земляки! Откеда у меня?
Офицер вытер рукавицей усы от инея, послушал ругань.
– Крепче бей, – сказал. – Кажись, до завтрева выправим здеся да в другие деревни пойдем, где посытнее…
И ползла деревня вслед за богатеем:
– Што хошь проси потом с нас… А сей день выручи!
Жалко было Захару расставаться с деньгами. Но все же он решил спасти земляков. Бойко застрелял лапотками по снегу куда-то на задворки деревни и там – пропал… Испугались тут мужики – не сгинет ли совсем? Но Захар Шустров уже выскочил, словно черт, посередь улицы самой. Трахнул перед офицером горшок старый, из земли выкопанный:
– Сколь лет содержал… Все прахом! А меня лихом не поминайте, мужики и бабы… сбегу! И снова на Низы в гулящие люди подамся…
Древком протазана треснул офицер в горшок, звонкий с мороза. В куски распался он, и покатились по снегу деньги. Озябшими синими руками офицер пересчитал их, после чего сказал:
– А, мать вас всех… опять мало! С ваших тягл ишо осталось рубль с полтиной. Одначе так, мужики: темно уже стало, чего не доправили сей день, то завтра править станем. А солдат моих по дворам разведите и кормить их обязаны…
Сам же он из деревни в гору поднялся, понюхал в сенцах:
– Кажись, щами пахнет? Дадите ль похлебать?..
Потом и спать легли. И крепко спали, только Мирон Аггеевич ворочался. А утром глянули – тишина в деревне. Не дымит она, почернела. За околицу же следы тянутся – санные. Завыл тут помещик, в ярости офицера за грудь хватая:
– Разоритель ты мой! Убегли все… Чем жить-то я стану? Сыночки на службе морской пропали, один я с бабами, старый…
Но офицеру было не легче: его ждал суд, скорый и свирепый, ибо деревня Гнилые Мякиши ушла с его солдатами вместе.
– Где мужики мои? – плакал старый барин.
– Солдаты-то… иде же они? – убивался офицер.
Скинулись вниз, толкали двери избенок:
– Пусто… пусто. Ай-ай!
Висели над порогом черные пятки. То остался на родине дедушка Карп – тот, что был лишний. И в сказку ревизскую не вписан. Но дед лишним не пожелал быть. И повис над порогом избы своей.
Он был очень-очень старый – еще царя Михаила помнил. А при царе Михаиле тоже правежи были…
Теперь правнучке его, императрице Анне Иоанновне, нужны были деньги для праздника вечного, и так она собирала с народа недоимки. А все это и называлось – правеж…
«Гнилые Мякиши, где же вы?»
«Мы на тихой речке когда-то стояли…»
* * *Карьеру делать по-разному можно. И способов к тому – не счесть! Михайла князь Белосельский на селе Измайлове, среди прочих кобелей, тешил Дикую герцогиню. А за бойкость любовную она ему подарки разные делала. Деньгами, а чаще припасами для дома. Вот и сегодня сбирался князь бойкость свою выказать.
Сыскал он на Плющихе колдунью и полтину ей дал.
– Желаю я, ведьма, – сказал, – перед некоей дамой жар мужской проявить особо… Ты секрета к тому не ведаешь ли?
Колдунья опоясала князя Белосельского лыком мочальным, башкой его в подпечек засунула и заговорила слова опасные:
– Слову мудрому ключ, замок! А поставит она тело в тело, и будет жила твоя мужеская да тайная тверже любого железа, каленого и простого, и всякого камени, морского и земного и подземного. И не падать жиле твоей во веки веков… Слово сказано, а язык мой ключ, замок! – И лыко с князя отпоясала…
Ушел Белосельский от нее. Но, будучи человеком просвещенным, лошадей своих на Маросейке, близ улицы Покровки, задержал. Тут, по соседству с домом Блументроста, обреталась аптека московская. Среди банок порцеленовых похаживал, пузом вперед, и сам аптекарь – господин Соульс (в просторечии – Соус). Князь его шепотком спросил, подмигивая зазорно:
– А нет ли у вас, господин Соус, лекарствица такого, чтобы перед дамами особливую страсть выявить?
– Кантариды для здравия опасны, – отвечал аптекарь, на банки свои поглядывая. – И по указу царскому надобно иметь письменное заявление от той дамы, которая недовольна вами в утехах своих бывает… А без записки от дамы сердца – никак не могу!
Вздохнул Белосельский: ладно, мол. И поехал далее, на одну лишь колдунью полагаясь. Но только с Никитской он завернул, тут и поперли мимо него – наперерез – кареты немалые.
Нырял меж сугробов возок золоченый, царский. А в стекле мелькнуло лицо – лицо Анны Иоанновны: ехала она по дороге на Измайловское. Выходит, напрасно тратился. Не бывать сегодня князю там, и бойкость некому выказать…
…Анна Иоанновна сидела на диванах, простеганных червленым бархатом. Чтобы порошу обминать, перед царским выездом пустили наперед возок с девками. А девки те – вовсю пели:
Покинь, Купидо, стрелы:Уже мы все не целы,Но сладко уязвленныЛюбовною стрелоюТвоею золотою;Все любви покорены…
Насупротив Анны сидела лейб-стригунья Юшкова.
– А что, дура, – спросила ее Анна, – не стара ль я еще?
– Ой, матушка, – замахала Юшкова ручкой. – Не гневи ты боженьку: эка сласть-то в тебе, уж така ты пышна, уж така масляна! Куды-ы другим погодкам до величества твово!
– А погодки-то каково кажутся?
– Да уже давно сгрыбились… Эвон у Черкасской-то пузо мешком виснет. Да облысели все. А у тебя, гляди, красота кака – волосики твои, быдто веничек маховой, банный!
– Ну и ладно, – успокоилась Анна Иоанновна, довольная…
С криками и свистом бичей миновали село Черкизово – вдали уже и крыши теремов Измайлова завиднелись. Ехали скоро, так и рвали лошади царский поезд. И вдруг…
Грохот, пыль, визг! Ни возка, ни девок!
Разверзлась земля: посреди дороги – яма громадная, провал. Вздыбились бревна оттуда, хитро уложенные, как в капкане…
– А-а-а-а!.. – рев животный, нечеловечий, то кричала сама императрица. – Убивают меня… у-убива-а-а-а…
В провал, стуча по крыше возка, сыпались здоровенные камни. Трещало дерево с хрустом. Дрыгали ногами лошади, разрывая в бешенстве упряжь. Осела снежная пыль, и все стихло…
Из седла выскочил Левенвольде, рванул дверцу кареты.
– Счастье ваше и всей империи, – сказал он, – что возок с девками вы пустили впереди себя… Едем! Обратно! На Москву!
Примчалась во дворец и кинулась к Ушакову:
– Андрей Иваныч, узнай злодеев… Спаси!
Ушаков, по набожности своей, весь пытошный застенок образками да иконками завешал. Оглядел он лики святых угодников, и —
– Введите пациента первого! – велел…
Первый «пациент» взвился на дыбу свечкой. Вздрогнули камни от страшного воя. Тогда Андрей Иванович на колени встал и голоском тихим, дрожащим запел акафист Иисусу сладчайшему…
Но ни дыба, ни железо раскаленное, ни молитвы – ничто не помогло открыть людей, которые устроили покушение на императрицу. Вокруг Черкизова да Измайлова чернели избы мужиков, шумели там гиблые – по колено в снегу – леса, да изредка мерцали над угорьями речек тусклые огни лучин…
* * *– День – как день (таких дней на Москве много).
На кольях торчали головы, и глазами блеклыми, веки дремлюще опустив, встречали пасмурный рассвет над Яузой.
Загудел Иван Великий… Поначалу ухнул басом Успенский колокол – в четыре тысячи пудов, потом – Ревун, этот был поменьше. А за ними пошли сыпать прочие: Медведь – Татарин – Лебедь – Голодарь – Корсунь и двадцать семь еще разных.
Пришли сторожа, люди бывалые. Они головы с кольев сорвали. И в мешок их поклали. А из другого мешка свежие головы вынули. Только вчера еще рубленные. И водрузили их – на страх народу, чтобы люди русские себя не забывали.
У этих еще веки не опустились: рассвет над Яузой сочился в мутных зрачках, смотрели они на Москву – тускло и совсем не гневно… И тысячи пудов звонкой меди гремели над ними!
Собирался народ. Выходили из фартин люди гулящие, себя не помнящие. Около бань, синяки румянами замазав, блудные девы в тулупах козлиных похаживали. Коли копеечка лишняя у тебя имеется, так согреши с девой! Заодно в баньке попаришься.
Запахло рыбою жареной. Прели под тряпками, для тепла укрытые, коровьи сычуги с гречневой кашей. Из харчевен лез дым через окошки – не пожар, а просто так (грелись там).
Пронес мужик скамью преизрядную, и на той скамье товары раскладывал. Дело скорняцкое, хорошее дело! На саночках везли бабы квасные кади – на квас всегда спрос охотный (это прибыльно).
