События и люди. 1878-1918 - Вильгельм II Гогенцоллерн

В связи с этим нельзя не учесть значение только недавно ставшего известным и детально рассмотренного мною в главе «Гогенлоэ» «gentleman’s agreement» (джентльменского соглашения), о котором я во время моего царствования вообще ничего не знал. Услышав о нем, я тотчас же осведомился о подробностях у г-на фон Бетмана. Он несколько уклончиво ответил мне в письме, что кое-что в этом духе действительно имеется в документах Министерства иностранных дел. Тогдашний немецкий посол в Вашингтоне фон Голлебен действительно конфиденциально донес как-то об этом «gentleman’s agreement», но не сообщил источника своей информации. Поэтому Министерство иностранных дел не придало никакого значения всему этому делу, и мне о нем не сообщили. Таким образом, «gentleman’s agreement» фактически не оказало никакого влияния на политику Германии. Оно, однако, доказывает, что англосаксонский мир еще в 1897 году сомкнулся против нас, и вскрывает в то же время причины многих затруднений германской политики. «Gentleman’s agreement» объясняет также поведение Америки во время войны.

Зато об «Entente cordiale»[7], его целях и причинах возникновения мы, напротив, очень хорошо знали, и именно оно имело решающее значение для определения направления всей нашей внешней политики.

Группировка Англии, Франции и России, т. е. трех сильнейших великих держав, заставила Германию сделать для себя лишь один политический вывод: надо во что бы то ни стало избежать решения вопроса о будущем Германии силой оружия до тех пор, пока мы в хозяйственном, военном, морском и национально-политическом отношении не завоюем себе такое реальное международное положение, что нашим противникам придется отказаться от риска проводить насильственную политику по отношению к нам и предоставить нам ту долю участия в хозяйственном мировом строительстве, которую мы заслуживаем.

Мы не хотели и не могли ставить на карту наше благосостояние, с таким трудом добытое. Таким образом, выросло следующее противоречие: цели Антанты могли быть достигнуты лишь посредством войны, Германия же могла добиться своих целей, только избежав войны. Об этом основном факте следует всегда помнить: он имеет гораздо более решающее значение, чем все остальное. Поэтому я здесь не вхожу в более детальное рассмотрение вопроса о возникновении войны, не касаюсь бельгийских или других донесений и телеграмм накануне войны. Основательная разработка этих исторических деталей   дело исторического исследования.

Мы правильно оценили свое положение и действовали соответствующим образом.

Мы всячески стремились к сближению с Англией. В свое время мы согласились на требование ограничить военно-морское строительство, о чем я уже говорил, описывая посещение Берлина Гальданом. Я пытался при этом использовать свои родственные связи в Англии. Все было напрасно. Деятельность короля Эдуарда VII объясняется прежде всего именно тем, что он был англичанином и стремился осуществить планы своего правительства. Немалую роль при этом сыграло политическое честолюбие короля, вступившего на престол лишь в немолодом возрасте. Мы во всяком случае делали все возможное, чтобы пойти навстречу Англии. Это было тщетно, ибо цифры германского экспорта росли. Мы же, понятно, не могли ограничить свою внешнюю торговлю только для того, чтобы сделать приятное Англии. Это уже значило бы требовать от нас слишком многого.

При обсуждении нашей политики по отношению к Англии всячески критикуется тот факт, что мы в свое время отклонили предложение английского министра колоний Чемберлена об англо-германском союзе. Однако, если внимательно присмотреться, то это дело рисуется совершенно в ином виде, чем его стремились представить. Во-первых, Чемберлен привез письмо английского премьера лорда Солсбери Бюлову, в котором лорд Солсбери давал понять, что Чемберлен действует лично от себя, а не от имени всего английского кабинета. В этом можно было видеть вполне допустимый дипломатический ход со стороны английского правительства, оставлявший свободу действий английскому кабинету, который, как известно, зависит от парламента. Однако впоследствии выяснилось, что либеральная партия в Англии относилась тогда к идее англо-германского союза отрицательно. И все же Бюлов с моего согласия вступил в детальные переговоры с Чемберленом, так как приходилось иметь в виду, что мы, быть может, имеем дело лишь с обычным, охотно практикуемым в Лондоне дипломатическим ходом: послав вперед с определенной миссией Чемберлена, английский кабинет все же хотел сохранить за собой полную свободу действий. Переговоры Бюлова с Чемберленом определенно выяснили, что англо-германское соглашение предполагалось направить против России. Чемберлен недвусмысленно говорил о войне, которую предполагалось объявить России после заключения англо-германского соглашения. Граф Бюлов в полном согласии со мной вежливо, но решительно отклонил эту попытку со стороны англичан нарушить европейский мир. Он поступил совершенно в духе великого канцлера. Ибо князь Бисмарк отчеканил свой взгляд на англо-германские отношения в следующем метком изречении, которое я сам неоднократно слыхал в бисмарковском семейном кругу: «Германия никогда не должна стать шпагой Англии на континенте». Мы, таким образом, последовательно проводили лишь нашу старую внешнюю политику, отклоняя всякое предложение, которое могло вызвать войну, не преследующую цели обороны родной страны. Отклонение предложения Чемберлена является доказательством миролюбия Германии.

С Францией мы пытались установить удовлетворительные отношения. Это было трудно, так как французы считали нас своими непримиримыми врагами и потому что мы не могли выполнить французских требований, связанных с идеей реванша. Мы мирно ликвидировали марокканский конфликт   ни один из руководящих деятелей Германии не думал о войне из-за Марокко. Именно из-за своего миролюбия мы тогда примирились с тем, что Франция, опираясь на заключенный с Англией тайный договор об обмене Египта на Марокко, нарушила чрезвычайно существенные законные интересы Германии в Марокко. Алжирская конференция уже выявила контуры великой войны. Без сомнения, не очень приятно делать такие политические отступления, какое сделали мы в марокканском вопросе, но германская политика все подчинила великой идее сохранения общего мира.

Стремясь установить хорошие отношения с Францией, мы пробовали прибегать и к актам вежливости, которые, однако, часто истолковывались превратно. Я напомню лишь о поездке в Париж моей матери   вдовствующей императрицы Виктории. Мы ожидали удовлетворительного приема, так как императрица была по рождению английской принцессой и приехала в Париж как художница, чтобы ознакомиться с французским искусством. Я дважды посетил императрицу Евгению, один раз в ее замке «Faruborough», приехав тогда из Альдершота, другой раз   на ее яхте в норвежских водах у Бергена. Этот акт вежливости казался мне само собой понятным, так как я в это время находился поблизости. Посетившие Берлин французский генерал Бонналь и несколько французских офицеров как-то обедали во 2-м гвардейском полку. Я присутствовал на этом обеде и произнес тост за французскую армию. Это, быть может, и было несколько необычно, но мой поступок был продиктован наилучшими намерениями. Я, между прочим, привлекал в Германию французских художников и художниц. Конечно, в большой политике все это имело малое значение, но, во всяком случае, все эти факты свидетельствуют о наших добрых намерениях.