Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

ей из окна Исаакий, и Манеж, и Медного всадника. Как Ирочка радостно кричит: «Знаю! Знаю! “На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн!”» Смешно, по-детски коверкая слова, читает наизусть всё, чему ее Олюшка научила. Как у Олюшки текут слезы: «Там… Остались… Мои куклы. Мои и Машины куклы… Там…» Будто с куклами и последняя связь с сестрой у девочки рушится.

Анна прижимает к себе девочку. Что ей скажешь? Что там и уникальные картины старых мастеров, которые собирала еще бабка матери, и новая коллекция, которую уже продвинутая в искусстве мать собирала. Что там книги мужа, ее тонкое белье, платья, шубы, и богемский хрусталь, и мебель арт-деко, и… и… и… Если всё это еще там. Пропитывается запахом рыбы, которую варят прямо в кабинете. На всем этом теперь топит свою буржуйку дворник Пантелеев, ныне главный в их доме.

Вдруг откуда-то изнутри, как всполох, острое злорадство – дома нет. Но и мать больше в нем не хозяйка! Всполох гаснет. Анне за эту мысль становится стыдно.

Дома больше нет.

Начало мая. Вечер опускается на город не плотной черной завесой, как над морем, а прозрачным серым покрывалом над Невой, через которую по Благовещенскому мосту они переезжают на Васильевский остров.

Как только авто съезжает с моста, комиссар Елизаров совсем другим, не слышанным прежде голосом, почти по-детски, говорит:

– Вот мы и дома!

Так она сказала бы, будь ее дом ее домом.

«Он тоже соскучился!» – мелькает в голове у Анны. И, может, впервые, смотрит на этого мужчину в черной кожаной куртке не как на советского комиссара, а как на вернувшегося домой недавнего мальчишку, втягивающего в себя воздух родного Васильевского острова.

Узкий, притаившийся за набережной с ее невероятными сфинксами, Академический переулок. По прогулкам еще с отцом, позже с мужем, Анна помнит, что это Дом профессуры. Совсем рядом Университет с «12 коллегиями», где преподавал муж, рядом Академия художеств. Комиссар Елизаров привез их в профессорский дом. Уплотнил кого-то? Теперь еще и Анну с девочками привел на голову хозяев? Стыд. Какой жуткий стыд.

Но идти им некуда. В этом городе, в этом мире никого кроме ненавидимого всеми силами души комиссара у них не осталось.

Заходят в квартиру на втором этаже. Высокие потолки. Камин.

Комиссар Елизаров у порога снимает пыльные ботинки. Так не входят в уплотненные жилища. Так входят в свой дом, чтобы не натоптать.

Сняв ботинки, несет Иришку в одну из комнат с двумя большими окнами, аккуратно убранной кроватью, гардеробом, креслами и письменным столом возле окна.

– Кровать для вас троих, конечно, узка. Но можно два кресла для Иришки составить. – Сдвигает кресла, бросает в них одну из подушек с кровати. – Белье и одеяло сейчас найдем. Ванная по коридору направо. Мыло должно там быть. И чистые полотенца. – Выходя из комнаты, кричит куда-то вглубь квартиры: – Я дома!

Комиссар Елизаров живет в профессорском доме? Комиссар уплотнил семью ученого? Или… родился в профессорской семье? Сил гадать у нее нет. Комиссар сказал что-то про ванную! Неужели в этом мире еще есть ванные! И мыло! И горячая вода?!

Просторная ванная с витражным окном.

Анна купает девочек. Мылом моет им головки, их длинные волосы – когда последний раз стригли девочек, не помнит.

По очереди, в полотенцах, относит их в комнату, куда комиссар уже принес простыню для Иришки и второе одеяло. Не очень тепло. Но чисто. И тихо. Девочки засыпают, едва добравшись до кроватей.

Возвращается в ванную. Включает воду. Становится под душ. И стоит. Долго-долго стоит под струями горячей воды, будто надеясь, что они смоют с нее всё, что случилось с ней за последние годы. Чистая вода струится по ее исхудавшему, иссохшемуся телу. Чистая вода.

Переодеться не во что. Всё, что было на ней и на девочках, грязное до невозможности – им не во что было переодеться с самого Чуфут-Кале. Постирала, как могла, мылом, развесила, сильно смущаясь, что в чужой ванной висят ее и детские трусики. Кто знает, высохнет ли всё это до утра, или им будет совершенно нечего надеть? Заматывается в найденную здесь же простыню, выходит из ванной. Вздрагивает.

Пожилой мужчина на коляске в конце коридора. Крутя рукой колесо, подъезжает ближе, протягивает стопку чистого, пронзительно чистого, даже накрахмаленного белья.

– Должно быть впору. Ненадеванное. Из моды давно вышло, уж простите великодушно.

Этого мужчину и его семью уплотнил комиссар?!

Старик смотрит. Протягивает руку.

– Леонид Кириллович, к вашим услугам.

Растерянная, что этот седой красивый мужчина застал ее в таком виде, придерживая одной рукой простыню, протягивает другую.

– Анна… Львовна.

– Львовна! Конечно, Львовна. Теперь узнал вас, Аннушка!

Леонид Кириллович Елизаров. Профессор. Коллега отца.

В детстве ее водили на праздники для детей профессуры. Она в костюме принцессы танцевала около рождественской елки, а маленький сын Леонида Кирилловича был наряжен гусаром. Вот же они на одной из фотографий среди других фотографий в рамочках на стене – она, Анна, ей тринадцать, ее прямые волосы с вечера накрутили на папильотки, другие дети, и десятилетний ангел с длинными шелковистыми кудрями в костюме гусара – сын Леонида Кирилловича Кирюша.

Профессор Елизаров. Комиссар Елизаров.

Леонид Кириллович. Кирилл Леонидович.

Комиссар не уплотнил профессорскую квартиру. Он привез их с девочками… к себе домой. Бритоголовый комиссар, которого она истово боится все два года, и мальчик Кирюша, с которым она играла в шарады на профессорской елке, – один и тот же человек!

Бритоголовый комиссар в куртке бычьей кожи…

Комиссар, который видел, как она застрелила матроса…

Комиссар Елизаров, спасший ее и девочек на вокзале в Ростове…

Елизаров, который привез их с девочками к себе домой в Академический переулок.

Маленький мальчик Кирюша, сын профессора, рано оставшийся без матери…

Круг замкнулся.

* * *

Через день, вернувшись поздно ночью и разбудив ее, Кирилл объявляет, что уплотнение в доме на Большой Морской проведено окончательно. В отсутствии бывших хозяев жилплощадь им не положена. Свободных комнат нет.

– Вписали вас в список претендующих. Если комнаты освобождаться будут.

– Освобождаться…

– Умрет кто. Или арестуют, – буднично поясняет Кирилл.

– Я… Мы… Долго вас стеснять не будем. Найдем жилье…

Да где ж его найдешь! С двумя девочками, без работы и без денег.

– Это не обсуждается! – Кирилл, как обычно, решителен. – В восемнадцатом перед отъездом на фронт брал резолюцию Петросовета, что данная квартира не подлежит уплотнению, чтобы отца и старую горничную не тронули. Горничная в марте умерла.

Анна не понимает, к чему ведет Кирилл.

– Для двоих нас с отцом слишком большая