Европеец - Иван Киреевский

«Если бы перед рождением, — писал Киреевский, — судьба спросила меня: что хочешь ты избрать из двух? или родиться воином, жить в беспрестанных опасностях, беспрестанно бороться с препятствиями… или провесть спокойный век, в кругу мирного семейства, где желания не выходят из определенного круга возможностей, где одна минута сглаживает другую… Я бы не задумался о выборе и решительною рукою взял бы меч». «Не думай, однако же, — продолжает он, — чтобы я забыл, что я Русский, и не считал себя обязанным действовать для блага своего отечества. Нет! все силы мои посвящены ему. Но мне кажется, что вне службы — я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литератором, а содействовать к просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать? На этом поприще мои действия не будут бесполезны; я могу это сказать без самонадеянности. Я не бесполезно провел мою молодость, и уже теперь могу с пользою делиться своими сведениями. Но целую жизнь имея главною целью: образовываться, могу ли я не иметь веса в литературе? Я буду иметь его, и дам литературе свое направление».

Вспомним в этой связи и то, о чем писал Киреевский Кошелеву в других письмах: «для нас теоретические мысли еще жизнь», «паша опытность — опытность ума», стать богаче мыслями — путь к тому, чтобы стать «богаче делами». Он призывал своего друга не ограничивать «свои занятия одним мышлением»: надо, чтобы он сведения, полученные из книг, «перегонял бы через кубик передумывания, и водку мыслей передвоил бы в спирт». Чтобы правильно понять и оценить мысли, выраженные здесь Киреевским, надо принять во внимание как первостепенного значения фактор напряженную эмоциональность тона, в котором они выражались, кипение чувств, изливавшихся в каждой строке. И тогда станет очевидно, что когда он строит планы па будущее, обосновывает свой отказ от службы и желание «быть литератором», «содействовать к просвещению народа» и даже «дать литературе свое направление», то в этом проявляется решимость бороться, решимость взять меч. Это письмо помогает правильнее понять и те чувства, с которыми Киреевский недавно ходил в «фехтовальную залу», и те, которые владели им, когда он начинал литературную деятельность. Она, несомненно, означала для будущего критика не «мирное строительство культуры», а нечто иное и большее.

Пройдет без малого 30 лет. Киреевский переживет гибель свего любимого детища — журнала «Европеец», годы вынужденного молчания, изоляции от литературной и общественной борьбы, но в письме, которое он напишет 1 октября 1854 г. молодому писателю Б. Б. Комаровскому оживут те же мысли, прозвучат те же слова, проявится верность тому жизненному кредо, которое было сформулировано в послании к Кошелеву: «Я разумею, и уверенно, под литературного деятельностию неудержимое стремление к такому действию на других, к тому упоительному сочувствию, к тому кипучему взаимно-действию писателя и публики, где человек мыслящий живет, как воин на поле сражения, а не как рекрут в экзециргаузе. Бояться раны — значит не любить славы. Потому, с богом, открывайте кампанию».

Летом 1827 г. Киреевский впервые становится предметом внимания Третьего отделения. В руки Бенкендорфа попало шутливое письмо А. Кошелева и В. Титова к Киреевскому, которое показалось шефу жандармов «очень интересным» и побудило его обратиться в Москву, к генералу А. А. Волкову с вопросом: «.. по встретившимся крайне уважительным обстоятельствам, весьма любопытно знать, кто таков сей Киреевский? какую он имеет общую репутацию, какого поведения, с кем находится в связях и сношениях?». Хотя информация, полученная Бенкендорфом от Волкова, была вполне успокоительной, за Киреевским и его друзьями установили наблюдение. Менее чем через год к Бенкендорфу поступил донос о том, что «в Москве опять составилась партия для издавания газеты политической под названием "Утренний листок". Хотят издавать или с нынешнего года с июня, или с 1-го Января 1829 г. Главные издатели суть те же самые, которые замышляли в конце прошлого года овладеть общим мнением для политических видов, как то было открыто из переписки Киреевского с Титовым. Все эти издатели но многим отношениям весьма подозрительны, ибо явно проповедуют либерализм. Ныне известно, что партию составляют князь Вяземский, Пушкин, Титов, Шевырев, князь Одоевский, два Киреевских и еще несколько отчаянных юношей».

Последствия доноса были ограничены вмешательством в дело Д. В. Дашкова, написавшего по этому поводу обширную язвительную записку. Однако, заступаясь в ней за Вяземского, Титова, Одоевского, Дашков ничего не мог сказать о Киреевских, которых «никогда не видывал», — и подозрения властей на их счет не были развеяны.

Примерно к тому же времени относится создание одного из самых ранних дошедших до нас произведений Киреевского — этюда «Царицынская ночь». В нем изображена ночная загородная прогулка приятелей. «Сердечный разговор», который они ведут, о том же, о чем писал Киреевский Кошелеву, — «о назначении человека, о таинствах искусства и жизни, об любви, о собственной судьбе и, наконец, о судьбе России. Каждый из них жил еще надеждою, и Россия была любимым предметом их разговоров, узлом их союза, зажигательным фокусом прозрачного стекла их надежд и желаний». Завершается «Царицынская ночь» строками, которые читает один из участников прогулки — поэт Вельский. Стихотворение воспевает семь звезд — Веры, Песнопения, Любви, Славы, Свободы, Дружбы и Надежды. Счастлив тот,

Кого возлелеяла Славы звезда!Кому пред неправою силойГлавы благородной склонить не далаСвободы звезда золотая…

Кто Дружбы звездой из немногих избран,Сокровища лучшие сердцаСо страхом от взоров людей не таил,Как тать укрывает святыню.

Седьмая звезда светит ярче других,Надеждою свет тот прекрасен!

В. И. Кулешов обращал внимание па явную перекличку этой символики с декабристской: «.. Восходит свободы звезда» (Кюхельбекер), «.. Звезда надежды воссияла» (Рылеев), «…Звезда пленительного счастья» (Пушкин) и т. д. Но не будем забывать существенного обстоятельства — Киреевский писал свои стихи, когда восстание декабристов было разгромлено, когда Кюхельбекер томился в темнице, а тело Рылеева лежало в потаенной могиле на острове Голодай.

Максимович так описывает литературный дебют Киреевского: «…в исходе 1827 года, когда съехалась Москва на зиму и возобновились литературные вечера у княгини 3. Л. Волконской, на которые приглашен был и Киреевский, — князь П. А. Вяземский успел взять с него слово написать что-нибудь для прочтения — и он написал Царицынскую ночь. Зардевшись, как говорится, пропел он свою первую песню в большом собрании слушателей; но дело уже было начато; и весною следующего года, когда московские литераторы провожали Мицкевича, — за ужином, при поднесении ему серебряного кубка, Киреевскому первому пришлось произнесть свои стихи в честь польского поэта. После этого Погодин и Шевырев имели уже полное право приступить к Киреевскому, чтобы он написал что-нибудь для "Московского вестника", ознаменованного участием его друзей, — и он написал: Нечто о характере поэзии Пушкина. Это первая статья, сочиненная им для печати».

Она стала важнейшей вехой в осмыслении Пушкина его современниками. Как единодушно признают современные литературоведы, она представила читателю «первую концепцию развития творчества Пушкина» и «имела чрезвычайно важное значение в истории осмысления Пушкина русской критикой». По мнению Б. С. Мейлаха, статьи Киреевского о Пушкине «представляют собою вершину всего, что было написано о Пушкине при его жизни». В. А. Котельников подчеркивает, что «уловить общую закономерность, связывающую творчество Пушкина с движением всей литературы, выработать столь широкую по охвату и перспективе историко-культурную концепцию мог только философски мыслящий критик», каковым «и оказался Киреевский». Ю. В. Манн, подвергший статью «Нечто о характере поэзии Пушкина» особенно обстоятельному и углубленному анализу, отметил, что «впервые в статье Киреевского творческий путь Пушкина был рассмотрен как органический процесс, включен в перспективу движения новейшей русской и, в определенной мере, западноевропейской литературы».

Мы считаем возможным не обращаться к разностороннему разбору тех литературно-эстетических и философских концепций, которые выдвинул Киреевский. Нас интересует не место Киреевского в пушкиноведении или в русской философии и эстетике первой половины XIX в., но, прежде всего, — сама личность критика, ее психологическое и идеологическое своеобразие. К анализу эстетических и философских позиций Киреевского предстоит обращаться лишь постольку, поскольку этого требует цель, поставленная перед данной статьей.