Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней - Игорь Смирнов

1.2.2. Тоталитаризм не возникает ни из смешения государства и партии (моноцентрическая теория), ни из дублирования партией государства (бицентрическая теория). Природа тоталитаризма в ином — в том, что и та и другая власть деидентифицируются, причем гарантом этого процесса выступает высший арбитр, абсолютный авторитет, лицо, которое присваивает себе ответственность за соблюдение обоюдной деидентификации.

Сталинский авторитаризм превосходил неограниченную власть любого иного вида (монархическую, теократическую, харизматическую) тем, что в данном случае лидер вменял себе в право не отрицание чего-то одного ради поддержания другого (будь то подавление каких-то социальных слоев, производимое для того, чтобы обеспечить привилегии иным слоям, или, наоборот, защита группы от ее социального врага и т. п.), но разрушение, дестабилизацию социума в его целом, в качестве совокупности конкурирующих между собой, борющихся за власть противоположностей. Власть, достигшая у Сталина своего более не увеличиваемого объема, была властью над ничем, над тем, чему надлежало обратиться в социальный нуль, властью мазохиста, которому, реализуйся она до конца, было бы нечем править.

Как только ни определяли личность Сталина психологи и психологизирующие историки! Как параноика, садиста и даже — в самое последнее время — как по преимуществу нарцисса![556]

Мир нарцисса — он сам, Сталину же с его экспансионистской политикой не хватало власти над миром. Недосубъектность объекта (мира) у Сталина противостоит автообъектности субъекта в случае нарциссизма.

Нет ничего проще, чем зачислить сталинский государственный терроризм в разряд садистских акций. Но кого, собственно, уничтожал Сталин? Тех, кого он уже подчинил своей воле. Старых большевиков, например, или свое собственное охвостье. Он не допускал того, чтобы объект свидетельствовал о садизме субъекта, который с ним имеет дело. Он расправлялся с объектом садизма.

Да, Сталин подозревал, что на него готовятся покушения. Параноидальносгь ли это, как думал уже в 1927 г. В. М. Бехтерев? Или же создание образа страдающего властителя, равного в своей незащищенности от страданий подданным? Мы склоняемся ко второму из этих ответов, но обоснуем наше мнение чуть позже.

Сталин был человеком без личности. Он вочеловечивал собой мертвого Ленина («Сталин — это Ленин сегодня»), персонифицировал собой praesentia in absentia. Сталин не принимал оригинальных политических решений, подражая уже бывшим (пакт о ненападении с Германией имитирует Тильзитский мир, заключенный Александром I с Наполеоном) или узурпируя чужое политическое творчество (Сталинская конституция, как известно, была написана Бухариным и т. п., вплоть до сталинского трактата по языкознанию, спланированному А. С. Чикобавой[557]). Сталин не был параноиком, потому что он не бежал от двойников, но искал их, не будучи им равным, чтобы заполнить ими свое ничто. Сталинский мазохизм был необоснованным двойничеством, лживой паранойей. Мазохистскими являются и прочие черты Сталина — такие, скажем, как длительная выдержка (suspence), предшествующая акту мести, или недолюбливание врачей, вылившееся к концу жизни диктатора в их преследование.

Уже первая большая теоретическая работа Сталина, «Анархизм или социализм?» (1906), порицающая учение анархистов, требует первоочередной эмансипации коллектива, отодвигая эмансипацию личности на второй план:

Краеугольный камень анархизма — личность, освобождение которой <…> является главным условием освобождения массы <…> Краеугольным же камнем марксизма является масса, освобождение которой <…> является главным условием освобождения личности.[558] <подчеркнуто автором. — И.С.>

Мы не будем входить здесь в подробности формирования мазохистской личности Сталина, но все же отметим одно обстоятельство из его детской жизни — запойный алкоголизм его отца, приведший в конце концов Виссариона Джугашвили к случайной гибели во время пьяной драки. Отец-алкоголик — это то самое двуипостасное, временами имеющее твердую социально-семейную роль и временами теряющее ее, существо, по отношению к которому сыну не удается решить, от какого именно из двух взаимоисключающих отцовских образов он должен отсчитывать свою идентичность, свое происхождение в качестве личности. Внезапная смерть отца сняла эту дилемму. Аннулирование противоположений, которое было для Сталина руководством к политико-социальной деятельности, возвращало его к детской травме.

1.2.3. Итак, Сталин сконструировал социальный мир советского государства по своему образу и подобию. Если под психологическим углом зрения сталинистское общество нацеливало личность на автонегацию, то в социологическом плане оно представляло собой — соответственно этому — такую структуру, в которой профанная и сакральная власть одинаково теряли свое признаковое содержание.

Логика нивелировки распространялась на все различия, специфицировавшие социальные роли. Идеалом сталинизма была взаимозаменимость исполнителей этих ролей. Та или иная социальная позиция не требует от занимающего ее человека особых, отвечающих ей, качеств; она как бы вседоступна и потому оказывается тем же, чем является и другое столь же открытое для любого место в обществе. Вместо шахматной партии тоталитарный социум разыгрывал шашечную. Один из героев романа «Танкер „Дербент“» заявляет:

Орджоникидзе говорит, что лучшая организация там, где не существует незаменимых людей. Это верно.[559]

2. Сталинистская литература в системе социальной коммуникации

2.1.1. СР вторил процессам, протекавшим в социальной практике тоталитаризма, в том смысле, что литературные тексты сталинского периода стремились нейтрализовать контраст между религиозным дискурсом и светскими дискурсами (такими, как научный, философский, исторический, политический и др.). Литература функционировала в коммуникативной сети тоталитарного режима в качестве особого супердискурса, занимая в дискурсивном мире то же место, которое принадлежало высшему арбитру (Сталину) в социальной реальности. Не случайно Сталин прочитывал большинство художественных произведений, выдвинутых на соискание литературных премий, которым он дал свое имя, и руководил распределением этих наград. Сталин даже захотел сделать писателя (им был Павленко) своим политическим секретарем (устная информация, полученная от М. И. Самойловой), хотя затем и отказался от этого намерения. Можно, пожалуй, утверждать, что никогда в истории культуры литература не играла столь значительной роли, как в тоталитарную эпоху мазохистского пошиба. Гипертрофирование значимости, которая приписывалась художественной продукции, имело следствием тот факт, что писатели были допущены к рычагам управления страной (так, Фадеев и Симонов входили в состав ЦК партии). Отсюда же забота тоталитарного государства о вседоступности литературных сочинений, которые распространялись по самым разным медиальным каналам (транслировались по радио, Экранизировались, инсценировались), издавались массовыми газетными тиражами (в специальном печатном органе, «Роман-газете») и оперативно включались в программу школьного обучения. Оборотной стороной всего этого было полное табуизирование неугодных художественных текстов.

2.1.2. Эстетическое было наиболее подходящим местом для того, чтобы обессмыслить противопоставленность мирского и сакрального способов мышления постольку, поскольку эстетическое существует вопреки тому, что оно строит несуществующий, воображаемый мир. Сказанное не означает, что эстетизм мазохистичен. Имеется в виду другое: мазохист может реализовать свою небытную бытийность прежде всего в эстетическом. Сталинистское общество прекрасно: оно поклоняется совершенному телу (культ спорта), оно поощряет художественную самодеятельность масс, оно украшает скульптурами сооружения, утилитарные по своему назначению (например, шлюзы на каналах). Простая поездка в метро была нарративной (следуя от станции к станции, пассажир знакомился с историей революции — ср. особенно станции московского метро, посвященные Кропоткину и Маяковскому)[560]. Многие институции, учрежденные Сталиным (например, парламент, лишенный парламентарного права на дискуссию, или национальные автономии, менее всего гарантировавшие независимость национальных республик от центральной власти), были чисто эстетическими (не обладающими практическим смыслом) феноменами. (В своем эстетизме русский тоталитаризм был, конечно же, глубоко национальным явлением, продолжая традицию, открытую начальной летописью, где выбор русскими православной веры объяснялся красотой ее культовых отправлений, и протянувшуюся вплоть до Достоевского с его надеждой на то, что «красота спасет мир», и Вл. Соловьева с его эстетической утопией («Общий смысл искусства»).)