Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней - Игорь Смирнов

Противник-садист, далее, причиняет вред женщинам. Сталинистская литература изобилует эпизодами изнасилования и покушения на изнасилование (их особенно много в «Как закалялась сталь»; ср. также «Хлеб», «Оптимистическую трагедию», «Тихий Дон»), Мазохизм дискредитирует садистскую личность тем, что сводит ее социальное поведение к отклоняющемуся от нормы сексуальному. Но садист в СР унижает женщину не только телесно — он не считается и с ее социальной идентичностью: в кинофильме Пырьева «Партийный билет» (1936) сын кулака Куганов похищает у своей жены партийное удостоверение с тем, чтобы враг, воспользовавшись документом, мог пробраться в здание, где заседают высшие партийные органы[528].

Идеологически садист квалифицируется в СР в первую очередь как автономист — как сторонник той или иной доктрины самодостаточного, ничему не подчиненного бытия. Корчагина избивают на партийном собрании оппозиционеры, стремящиеся образовать внутри партии самостоятельную фракцию. В «Оптимистической трагедии» насилие над женщиной собираются учинить анархисты, не признающие над собой централизованной власти (тот же мотив — в «Хлебе»; сочувствие анархизму приписывается и предателю Мечику в «Разгроме» (1925–26) Фадеева).

Когда садиста не карают другие, он убивает себя сам (Грацианский, составивший трактат о самоубийстве, топится в речной проруби; мучивший жену врач Родионов из романа «Далеко от Москвы» погибает отравившись). В комических жанрах СР смерть противника по его собственному выбору замещается ослабленным вариантом этого мотива: садист добровольно уступает мазохисту предмет владения. В «Рассказе о студенте и водолазе», вошедшем в зощенковскую «Голубую книгу» (1935), гигант-водолаз периодически избивает хилого студента, но пораженный волей соперника, игнорирующего физические страдания, отказывается от дальнейшей борьбы за женщину, в которую оба влюблены.

Герой мазохистского типа никогда не поднимает руки на себя (Корчагин вынашивает план самоубийства, но решает продолжить жизнь вопреки постигшему его несчастью). Для мазохиста самоотрицание есть форма существования. Разрушая себя, индивид живет. Как проницательно сказал В. Беньямин:

der destruktive Charakter lebt nicht aus dem Gefühl, daß das Leben lebenswert sei, sondern daß der Selbstmord die Mühe nicht lohnt.[529]

Своей прямой противоположностью мазохист считает самоубийцу — того, кто, отрицая себя, погибает.

4.2.1. Т. Райк и Ж. Делез выдвинули две конкурирующие между собой гипотезы о травме, творящей мазохиста.

По идее Т. Райка, мазохистский характер формируется при таких обстоятельствах, когда ребенок ожидает наказания, которое, однако, не наступает. Страх наказания якобы превращается в удовлетворение страхом. Чтобы попасть в эти условия, ребенок должен вообразить себе направленную против него агрессивность. Антиципируя наказание, мазохизм вырастает из садистской фантазии[530]. Иначе говоря, мазохистское «я» складывается в силу того, что не застает там, где ожидает, превалирующего Другого, т. е. Über-Ich.

Согласно модели, которую разработал Ж. Делез, мазохизм и садизм — две целостные, в себе завершенные, генетически равноправные системы. Ни одна из них не предшествует другой. Обеим предшествует момент идентификации субъекта с отцом. Мазохист отождествляет себя с отцом, чтобы наказать отца в своем лице. Садист усваивает себе отцовскую роль, чтобы сделать жертвой мать[531]. Мазохистское «я» возникает не из отсутствия Über-Ich во вне субъекта лежащей реальности, но из того, — что субъект старается рассчитаться с Über-Ich как со своим внутренним миром.

Этим теориям, несмотря на их различие, присущ один и тот же недостаток — внутренняя противоречивость. И Т. Райк, и Ж. Делез принимают, что мазохизм являет собой автонегацию личности. Но затем мазохизм определяется еще раз вразрез с этим фундаментальным определением. Т. Райк утверждает, по сути дела, что мазохист — тот, кто обнаружил, что его не отрицает Другой. Необходимость самоотрицания логически не вытекает отсюда. Неслучившееся наказание должно было бы наводить ребенка на мысль, что его ближайшая среда не столь садистична, не столь агрессивна, как он поначалу предполагал. (Авто)деструктивности здесь неоткуда взяться. Ж. Делез ведет речь о том, что мазохист отвергает в себе Другого. Чтобы покарать в себе отца, нужно, строго говоря, иметь образ Другого и, значит, также свой собственный[532]. Но как раз своим содержанием мазохист и не располагает. Он отрицает не авторитет (=отца) в себе, но себя ради авторитета. Он отцелюбив (ср. именование Сталина «отцом и учителем»[533]).

Точно так же внутренне непоследовательны и прочие спекуляции о происхождении садистского характера. Когда Б. Берлинер пишет о том, что

Masochism is a defensive reaction, motivated by libidinal needs, to the sadism of another person[534] <подчеркнуто автором. — И.C.>, —

он стирает грань между мазохизмом и садизмом. Ведь любить садиста означает: любить садизм, партиципировать наказывающего, а не наслаждаться наказанием. Испытывать влечение к разрушителю и быть автодеструктивным — две разные вещи.

Если бы мазохист боялся «всемогущей матери», как это кажется У. Прокоп и А. Лоренцеру[535], то он не боялся бы себя. Между тем именно страх быть самим собой и делает мазохиста мазохистом.

4.2.2. Как изображает сам мазохизм свой генезис?

В «Как закалялась сталь» рассказывается о детстве героя. Его отец пьет горькую и бросает семью. Деньги на пропитание семьи приходится добывать старшему брату, Артему. Перед нами семейная ситуация, в которой вакантная позиция отца занята старшим братом. Вообще говоря, в этих условиях ребенок не может идентифицировать себя относительно мужчины, возглавляющего семью, ни как сын (потому что этот мужчина не отец), ни как младший брат (потому что старший брат утрачивает самотождественность, заступая место отца). Другой, в сравнении с которым ребенок опознает себя, наличествует. Субъект располагает возможностью конституировать «я»-образ. Но она реализуема только в той мере, в какой «я» есть «не-я» (не сын, не брат).

Наряду с только что проанализированной, существуют и многие иные семейные ситуации, обусловливающие становление мазохистского характера, — та, допустим, с которой нас знакомит роман «Спутники». Мать Лены Огородниковой — женщина легкого поведения. Отец Лены был бы готов признать факт своего отцовства, но не уверен в этом факте. У дочери имеется отец, по отношению к которому она не в состоянии идентифицировать себя как дочь.

Упомянем еще чрезвычайно обширную в 1920–40-х гг, социальную группу, которая, если принять изложенное, должна была множить контингент мазохистов, а именно: сирот, воспитываемых в приютах (в колониях для беспризорных и в детских домах — ср. материал, легший в основу «Педагогической поэмы» Макаренко[536]). Приют не дает ребенку ни семейной идентичности (будучи социальным институтом на месте семьи), ни социальной (будучи квазисемьей). Общество, где сиротство играет столь решающую роль, творит себе искусственного отца, Сталина, по отношению к которому сиротами становятся даже те, у кого есть родители, но кто, признавая отцовство вождя, должен отречься от своих примарных семейных связей ради того, чтобы быть как бы усыновленным или удочеренным главой государства[537]. Сталин, стоявший с девочкой Мамлакат на трибуне мавзолея, символизировал собой всеобщее сиротство. Но здесь есть и еще одна коннотация, которая возникает из квазигомосексуального перевертывания идеи непорочного зачатия (= Сталин как отец, рождающий без матери[538]; ср. имя Сталина, «Иосиф», патронимически сопряженное с именем земного партнера девы Марии, — на это обстоятельство наше внимание обратила И. Р. Деринг-Смирнова).

В мазохиста развивается ребенок, вынужденный устанавливать свой статус в контакте с человеком, который обладает взаимоисключающими ипостасями, будь то брат как отец, отец как не отец, чужой (воспитатель в приюте) как свой (глава семьи) и т. п. Какими бы индивидуальными психическими чертами ни отличался этот человек, он является для мазохистской личности прежде всего тем, кто лишил ее права на позитивное самоопределение, кто зачеркнул ее потенциальное позитивное содержание. Травма, заставляющая субъекта зафиксироваться на свойственном всем нам при эволюции садистского детства смешении оральности и анальности, заключена в том, что личность не может распознать ее input, ее происхождение. Мазохист — это black box без входа. И следовательно: без выхода, который мог бы иметь смысл, если бы таковой имелся на входе.

Мазохист вырастает не в садистской семье (Б. Берлинер и др.), но там, где отношение ребенка к семье едва ли поддается однозначному пониманию.