7 проз - Вячеслав Курицын

Их самолет взорвался, когда уже шел на посадку, грозный фиолетовый дым три минуты густо окутывал салон, и это были самые страшные минуты их жизней. А потом уже грохнул взрыв, который лишил их сознаний.

Он очнулся очень быстро, от пылающего самолета шел нестерпимый жар, она лежала рядом. Вывернув шею, как казненный цыпленок. Он перевернул ее на спину, она тут же открыла глаза.

Он похлопал себя по карманам, вытащил бумажник - пластиковая карточка оказалась сломанной, электронный блокнот, где был записан номер счета, разбит вдребезги. Чемодан, где этот номер был продублирован на бумажке, сгорел в багажном отсеке, у него теперь не было никаких способов пробраться к своим деньгам.

Они были теперь обречены вечно крутиться на счетах далекого банка и обогащать его хозяев, как золото убитых евреев много десятилетий после войны крепило могущество банков Швейцарии: он сказал ей об этом, она кивнула.

"Надо уходить", - сказал он. "Я не могу попасть в телекамеру, меня найдут и убьют", - сказал он. Они легко встали на ноги и пошли прочь от гибнущего "боинга", вокруг стонали умирающие, женщина бормотала на чужом языке, но изо рта шло больше крови, чем слов. Валялись части тел, голова собаки, которую везли в специальном ящике на соседнем ряду, была оторвана, но еще пыталась тявкать. Похоже, кроме них никто ни уцелел; до леса, в котором можно было укрыться, надо было идти километра полтора-два.

Останки самолета и пассажиров были сильно разнесены вокруг: уже на середине пути к спасительной роще они наткнулись на труп крупного человека в костюме от Версаче. Этого человека он видел в самолете, заходящим в первый класс: лицо человека было размозжено в слякоть, костюм не пострадал и выглядел как на манекене. "Гляди", - сказал она.

"Смотри", - сказала она: подкладка на роскошном пиджаке лопнула, и оттуда вывалился и в свою очередь лопнул черный целлофановый мешок. Она присела на корточки и взяла в ладони горсть сероватого порошка: откуда ни возьмись в горсть запрыгнуло и поползло, увязая в порошке, яркое изумрудное насекомое. "Да?" - спросил он; "Да, - ответила она. - Никаких сомнений"; это был героин.

Ему предлагалось начать еще раз с того же самого, и это было кстати, потому что они оказались в чужой стране без денег, без судеб и с засвеченными документами: они не найдут трупов с их именами и объявят розыск. Деньги, срочно нужны деньги. Она сидела на корточках, и лицо ее сначала резко порозовело, а потом почернело, будто бы она уже укололась.

Она бросила порошок, задрала трупу рукав пиджака, "Ролекс", - сказала она. Часы "Ролекс" продолжали тикать - толстый золотой браслет, циферблат с крупными бриллиантами.

Он облегченно вздохнул. На этот раз он начнет с часов.

Константин Богомолов

Вячеслав Курицын

РЕКВИЕМ

1

Перед тем как отправиться на кладбище, Упокоев заехал к Макару Цыганко в онкоцентр. Тянуло капустой из пищеблока, оттуда же плыл слабый запах манной каши, напоминавший покойницкую, в кабинете пахло кожзаменителем кресло притворялось кожаным, но запах выдавал его. От самого Цыганко пахло женщиной. Другой, не той, что неделю назад. "Неплохо для его возраста", подумал Упокоев.

Из выдающихся способностей у него была вот эта - идеальный нюх. Когда-то он был дегустатором. Потом понял, что идеальный нюх имеет и другие измерения. С тех пор Упокоев пошел в гору. Идеальный нюх никогда не подводил его, а это так важно в больших делах, тем более если делаешь их в России.

- У меня для вас нерадостные известия. Очень неважные результаты, медленно и проникновенно говорил Цыганко, роясь в бумажках с анализами. Придется резко изменить образ жизни... Мы, конечно, будем лечить, пытаться...

Нюх и тут не подвел Упокоева - примерно это он и ожидал услышать. Он не знал одного.

- Сколько? - спросил он.

- Конечно, дорогие препараты... Но уверяю вас, при ваших средствах...

- Жить сколько?

- Такой вопрос, - смутился Цыганко. - Поймите, я же не гадалка.

- Поэтому я и спрашиваю вас, - очень серьезно сказал Упокоев. Сколько?

- Думаю, у нас с вами есть три месяца, - доверительно произнес Цыганко.

Потом опомнился, спохватился.

- Но мы должны с вами помнить, что всегда есть шанс, медицина не стоит на месте, пусть даже операция в нашем случае уже невозможна, - лепетал Цыганко, неловко помогая Упокоеву натягивать плащ. - И, наконец, есть категория чуда, ниспосланная смертным. Я как раз читаю Евангелие от Прохора - апокриф, только что вышедший наружу...

- Извините, я опаздываю на похороны, - сказал Упокоев, мягко пожимая руку эскулапа.

Идя вдоль ограды ракового корпуса к своему глубокому черному автомобилю, он подумал, что давно не соприкасался с руками докторов. Вместо руки он всегда протягивал конверт, так что теперь не понять, всегда ли у Цыганко влажные ладони или он вспотел от важности момента. Пока шофер открывал дверцу, Упокоев вскользь успел поймать себя на мысли, что понять это он, возможно, уже не успеет.

За последние годы он много раз провожал в последний путь: друзей и врагов, иногда так и не разобравшись, кем именно приходился ему покойник. И каждый раз к чувству горечи, торжества или к их симбиозу примешивалась странная неловкость за покойного. Не в том дело, что покойник - зачастую человек высокого полета и атлантовой силы - так беспомощен в своей последней постели. С годами Упокоев к этой перемене привык. Смертей, особенно в начале минувшего десятилетия, было много, русский бизнес собирал щедрую дань, первопроходцы, в общем, были готовы. Но смущала какая-то смысловая бедность финальной процедуры... Сегодня на кладбище он сыскал ответ. Все эти люди уходили донельзя банально. Нет, дети, вдовы и кореша старались: гробы с наворотами, священник в запредельном сане, живые цветы из Амстердама, черный гранит надгробья...

И так у всех: гроб, поп, цветы, надгробье... Уход не сопровождался чем-то единственным, неповторимым, что сделало бы акт смерти таинством. Поступком. Сейчас, медленно шагая в не столько грустной, сколько скучной шеренге, Упокоев понял, что находится на репетиции. Когда он умрет, примерно те же люди снова придут сюда, пойдут по соседней аллее, но их глаз не различит по какой. Все едино. Они разойдутся, не испытав потрясения. Их переживания сведутся к тому, что они пережили его. Поглядывая друг на друга, они будут думать, кто из них следующий. Некоторые будут спрашивать друг у друга, какова теперь судьба коллекции. Станут примерять к себе. У семьи осторожно спросят, не собираются ли они кое-что, - разумеется, не сейчас, после - продать: имейте нас в виду, мы за ценой не постоим. Иногда коллекции оставляют в дар музеям. Ну и что? Будут висеть таблички "Передано Упокоевым". От шедевров не убудет, они с легкостью переметнутся к другим владельцам, столь же недолговечным. Его имя отпадет от его неповторимой коллекции, как отпадает этикетка... Иллюзия личного обладания рассеется прежде, чем его прах высыплют в железный горшок.

Он почти не слышал, что говорят у гроба, он и так знал почти наизусть. Он подумал о фараонах, которые забирали сокровища с собой. Но это не в европейской традиции, да и позже все равно приходят гробокопатели, облаченные в мантии профессоров археологии. Музыканты вдохнули, натужно грянула медь. Утилизованный Шопен. Один на всех. Отданный на растерзание легионов сизоносых трубачей и валторнистов. Но ведь бывало и как-то иначе? Раньше, когда о смерти помнили загодя, к таким вещам подходили тоньше. Были же реквиемы, в какой-то момент покинувшие пределы кафедральных соборов, можно было даже стать обладателем собственной мессы. Реквием... И можно было, можно было... Вот!

Он любил, когда мысль приходила вот так - внезапно запущенная с тугой тетивы, она точно попадала в нужный проем и звонко неслась по анфиладам мозга, так что физически можно было ощутить ее пронзительный полет. Он не признавал это ни озарением, ни эврикой; в точности он не знал, как назвать мог бы выручить русский мат с его производными, но и это не дотягивало до сути. Вот оно что - реквием! Он должен получить реквием, свой реквием, который уведет его в смерть. Реквием, который будет звучать только на его похоронах - нигде больше. Замрите, живые, это принадлежит не вам! Реквием станет венцом коллекции и никогда не будет принадлежать никому, кроме него. Все будет оформлено юридически, отдельный пункт завещания оговорит статус реквиема - он будет исполняться в годовщины его смерти здесь, на кладбище, нигде больше и никогда. Упокоев не сразу понял удивленные глаза вдовы, которая прочла забытье и озарение на его лице. Насколько мог, он скорчил скорбное бесчувствие, пожал высохшую ладонь в шершавой перчатке.

С поминок он ушел первым, тихонько улизнув во время фразы "Мы знали его как очень живого человека".

- Как это "не то"? "Не то" в каком смысле? О чем вы?

Композитор Запевалов был откровенно поражен и возмущен. Рот его распахнулся от удивления, когда Упокоев сообщил, что предложенный фрагмент оставил его равнодушным. Не понравился. Запевалов не мог захлопнуть рот добрых полминуты. Изо рта пахло семгой, маслиной, утренней водкой. На стенах в студии модного композитора висели постеры японских порнокомиксов.