Русь изначальная - Валентин Иванов

По возвращении Малфана из Киликии палач Селевкии и Тарса, как его называли венеты, был милостивейше принят Юстинианом. Несколько разъяренных венетов напали на Малфана в садах Палатия, жестоко изранили его, но не успели убить – им помешала стража. Был нарушен мир Палатия, подданные осмелились явиться туда с оружием, но Юстиниан не приказал разыскивать преступников. Базилевс как бы бросил в подачку венетам кровь Малфана.

В то же время, не выходя за пределы Палатия, исчез Никодем, сын убитого в Тарсе сенатора Дамиана. Никодем тщетно просил у Юстиниана правосудия. Был ли сын Дамиана заточен в нумерах под дворцом Буколеон, или под дворцом Феодоры, или утоплен в проливе, как многие до него, никто не знал.

Византийские венеты, торжествовавшие в начале правления Юстина и Юстиниана, почувствовали, как при землетрясении, непрочность, зыбкость городских мостовых. Небо стало грозным. К дням стихийно возникшего Ника венеты пресытились обманом. Не так давно прасины, сверх всяких заслуг превознося базилевса Анастасия, делали из него монофизита. Теперь иные венеты были способны отказаться от кафоличества из ненависти к Юстиниану.

Юстиниан последовательно служил идее: империя есть бессмертное существо – царство божие на земле, подданный же – преходящая случайность. Подданный не имеет воли и иного назначения, кроме содействия империи. Так называемые жертвы подданного на самом деле суть единственное его назначение, и лишь они определяют его право на земное существование. Отказывающийся выполнять обязанности по отношению к империи тем самым ставит себя вне права на жизнь, так как общее благо воплощено в благе империи. Базилевс есть божественное воплощение империи, поэтому он непогрешим, единовластен, ни перед кем не несет ответственности за свои действия.

Все последующие самодержцы, каждый по-своему, каждый в меру своих возможностей, стремились выполнить идеалы Юстиниана.

После разгрома городских тюрем даже людям осторожным, с холодной кровью и трезвым умом, начало казаться, что Юстиниан близится к концу, испытанному многими его предшественниками. Бездействие Палатия подтверждало слухи о слабости войска.

Собрание видных людей происходило в церкви святой Анны, во Влахернах – дальнем северо-западном деме города.

– Ранее подданные приветствовали императора, преклоняя одно колено. Принимая поцелуй патрикия в правое плечо, императоры отвечали поцелуем в голову. Жену императора приветствовали, как приличествует женщине благородного происхождения. Теперь все должны растягиваться перед базилевсом и базилиссой, как виноватый пес перед хозяином, и целовать обе ноги. Такого мы не требуем и от купленных рабов…

Так говорил патрикий Тацит. Он продолжал:

– Требуется называть базилевса Божественным, Богоподобным, что кощунственно перед Христом, и выдумывать ему новые и новые возвеличивающие клички. Называя при нем других, следует к их именам добавлять: «твой раб». Кто откажется от позорного обычая, того обвиняют в грубости, дерзости, на такого смотрят как на отцеубийцу. В унижении человеческого достоинства я вижу причину бедствий отечества.

Несколько вежливых хлопков доказали, что присутствовавшие не поняли связи между стремлением Юстиниана утвердить автократию и унизительными формами палатийского этикета. Сам Тацит не слишком ясно видел эту связь. Невольно обольщаясь образами прошлого, к тому же очищенными воображением, потомок знаменитого историка не улавливал новое в действиях базилевса. Брезгливость туманила остроту взгляда.

Тацита сменил сенатор Ориген.

– Сограждане, римляне, – говорил Ориген, – город подвергся бедствиям. Известно, что неуступчивость и слепое упорство не приводят к доброму, но и злоумышление против базилевса есть дело богопротивное и наказуемое по закону, всеми признаваемому.

Ориген был худ и остронос. Лицо его хранило особую белизну, как у людей, редко видящих солнце. Сделав паузу, сенатор посмотрел вверх. Под куполом вряд ли что можно было увидеть. Десяток поликандил из кипарисового дерева, собранных в полукруг перед амвоном, давал слабый свет. В каждом горела только одна свеча. Около тридцати человек – старшин демов обоих цветов и сенаторы – чувствовали себя неуютно в плохо освещенной, мрачной церкви. Многие из приглашенных не сочли нужным прийти. Быть может, иной из присутствовавших тоже сожалел, что не избрал благую честь: воздержаться, выждать, пока не определится, за кем сила. От Оригена ждали призыва, проклятий, мстительных планов. Он же начал как верноподданный. Собравшиеся ждали, что еще скажет поруганный Феодорой сенатор.

– Не правда ли, любезный Руфин? – прервал молчание Ориген. – Не так ли, любезнейший Аримат?

Здесь все умели владеть собой, все умели глядеть пристально, внимательно – и безразлично. Руфин, один из старшин прасинов, ограничился игрой густых бровей. Он не понимал вопроса. Сенатор Аримат, ревностный венет, человек лет около пятидесяти, с профилем породистого римлянина, звучно возразил:

– Робость моего друга Оригена не найдет во мне поддержки. Не знаю, как Руфин, я же считаю себя обязанным совещаться не о законности или незаконности народных восстаний, но об опасности для отечества Юстинианова правления.

– Пусть будет так, – согласился Ориген. Он ударил себя в грудь. – Я следил за Руфином и Ариматом. И вот добыча! – Ориген показал пергамент, свернутый в трубку. Тонкая кожа, не приняв еще форму свитка, послушно развернулась.

– И бедствие, и злоумышление, и богопротивность – все заимствовано мной из этого письма. Сегодня вблизи Палатия моими людьми был схвачен домоправитель Аримата. Аримат и Руфин доносят на нас базилевсу. На нас, которые еще ничего не решили и ничем еще не провинились, и на многих, кого здесь, к сожалению, нет. Вы спросите, почему же Аримат и Руфин пришли? Почему они не припали к ногам базилевса? Увы, ничего не зная, ничего не подозревая, патрикий Тацит ответил вам. Презренное рабство растлевает душу. Взгляните на этих двух. Игроки без проигрыша, они ставят на двух возничих сразу.

Руфин быстро поднялся на амвон.

– Сограждане и патрикии! – с силой выкрикнул Руфин. – Вы знаете, я не сторонник необдуманного. Тому свидетельство – мои торговые книги. В труднейший год я не оставался без прибыли. Именно поэтому состоятельные люди моего дема почтили меня избранием. Недаром и я и Аримат здесь. Базилевс победит охлос, нам не следует помогать мятежу. Не так ли, Аримат?

Сенатор Аримат одобрительно хлопнул в ладони. Руфин правильно ставил, как игрок, на квит или на двойной проигрыш, ничего другого не оставалось. Глупо отрицать донос базилевсу.

– Да, сограждане, – заговорил Аримат, – смущенные действиями базилевса в провинциях и здесь, мы, венеты, и вы, прасины, согласились действовать вместе. Вместе хотели мы смягчить базилевса. Но, подобно Капанею и Амфиараю[15], вызвали молнию, нас убивающую, ударили землю, готовую нас поглотить. Взгляните! Охлос разбивает тюрьмы и жжет город. Наши рабы и клиенты покидают нас. Ожили схизматики. Я слышу голоса донатистов.[16] Не хотите же вы раздела земель и имущества, как делали в Африке эти безумцы? Призываю вас именем Христа всемогущего, спасите себя и имущество, не идите на гибель! Уничтожим этот пергамент, который не понят любезнейшим Оригеном, напишем новый, и пусть все выразят преданность базилевсу, помазанному на престол священным маслом от гвоздей Иисуса Христа!

Нагнувшись с амвона, Ориген чего-то ждал. С острия поликандила соскользнула свеча и мягко упала на каменный пол; затрещал натертый селитрой фитиль. Похороненные под храмом праведники спали вечным сном. Чей-то голос вступил в борьбу с одиночеством и обреченностью.

– Христос бог наш, – молился старшина прасинов Манассиос, – благодарю тебя, ты открыл нам тайну души Иуды, Не был ли он предназначен нести твое слово? – И предал. Но он ушел молча. Эти гордятся, хвалятся своим умом, звенят тридцатью сребрениками…

Аримат выбежал на амвон; вместе с Руфином он ухватился за ризу иконы Христа, вместе оба закричали:

– Убежище, убежище!

Но кто-то уже размахнулся поликандилом, как дубиной.

Северо-восточный ветер раздувал очаги пожаров. В некоторых местах жителям удавалось отстоять свои жилища, но большие дома рушились, и город затягивало дымом.

Передавали противоречивые слухи: в город через Золотые Ворота вошли десять тысяч наемных варваров, которых базилевс вызвал для усмирения мятежа; базилевс ночью бежал, и мятежники захватили Палатий.

На берегу Золотого Рога и Пропонтиды, в портах Юлиана, Контоскалий и Елевферия толпились перепуганные жители. На рассвете лодочники еще удовлетворялись пятью оболами с человека за переправу на азиатский берег. После восхода солнца стали запрашивать по серебряному миллиарезию. Лодок не хватало. Невзирая на ледяную воду, люди бросались с берега, чтобы перехватить возвращающийся пустым челнок перевозчика.