Крузо - Лутц Зайлер

Жилетный карман упомянут очень кстати, подумал Эд, он был уверен, что Кромбах носил жилеты, раньше, когда работал в «Паласе»…

– Другие острова! – Голос Крузо чуть не сорвался. – Что ты ответил, Вернер?

– Ничего. Меня отзывают в Берлин. К тому же директорша общепита назначила ревизионную комиссию, в сопровождении сил правопорядка, они наверняка уже в пути. – Он налил себе еще, поднял стакан. Рука дрожала, но он, похоже, не обращал внимания. Не стыдился. – Итак. Я бы только хотел сказать, что действительно не имею ни малейшего желания держать ответ перед этими семерыми… – Он набрал воздуху. – …семерыми трудящимися, перед этими… – Он подыскивал слово, которое хотя бы в эту минуту могло вместить его обиду. – …семью самураями из ННП, из этой паршивой дыры, из Швайневайде. – Швайневайде, так Кромбах называл Шёневайде[20], когда бывал пьян и обрушивался на берлинское головное предприятие. Сам он всегда был только арендатором, арендатором мечты о владении «Отшельником», ковчегом, когда-нибудь, в другие времена, в позднейшей жизни. – И я не вижу причин умолчать перед вами об этом, одно к одному, в этом кругу… в общем-то. – Он широко взмахнул рукой, словно за столом еще сидели все, вся его команда, заговорщицкий союз. – Не в пример иным, что сошли тут на берег, молчком, так сказать, верно?

Он залпом осушил стакан. Непродолжительное молчание, Кромбах тяжело дышал, потом невольно рыгнул, а в следующую секунду запел. Поначалу тихонько, скорее замурлыкал.

– Возле мола, где старый маяк…

Немного погодя пели уже все.

Скатерть слепила Эду глаза. Ему стало дурно от зрелища остатков еды. Он прищурился и увидел, что у директора заводского дома отдыха по щекам бегут слезы.

– Возле мола глядели они в открытое море, возле мола сердца наливались тоской, там, возле мола…

Под конец Кромбах напился вдребадан. Как и Крузо, который, словно окаменев, сидел на стуле кока Мике, на противоположном конце стола, в двух десятках морских миль отсюда. Как и Эд, который то тонул, то выныривал в фарватере происходящего и с трудом отслеживал смысл вещей, но их значения уже не осознавал.

Осень, осень

Еще не рассвело, когда Эд спустился в Черную Дыру, чтобы затопить печь, и почти не стало светлее, когда он оттуда уходил. Из ресторана навстречу ему дрейфовал плот, полный маленьких огоньков. Он провел рукой по глазам, прогоняя верблюда, который вот-вот явится, однако это не был его сон. Посредине стола для персонала красовался пирог с обыкновенными хозяйственными свечками. Пирог выглядел вроде как вскопанным, свечки-то великоваты. В разбитом пироге они походили на новенькие динамитные шашки, готовые в любую секунду взорваться.

– Тридцать пять, друг мой, можешь не считать. И вообще, считать незачем!

Эд увидел, что стол только что накрыт, на всех. Тарелки, чашки, бокалы и приборы на двенадцать персон. Увидел фотографию Сони, как тихий дар, крошечную могилу на торце стола. Завтрак, любовно накрытый родителями в ожидании ребенка, который с минуты на минуту придет из своей комнаты в гостиную, заспанный и в блаженной уверенности, что находится в средоточии теплого, исконно доброго мира. Слева и справа от фотографии лежал тринадцатый прибор – нож и вилка, в окружении свечей. Эд заметил сияние на лбу Сони: то была его фотография. Крузо потянулся к нему рукой, но не достал, вместо этого нетерпеливо помахал в воздухе; динамит затрепетал.

– Задуй, Эд!

– Задувает виновник торжества. – Он сказал это быстро и не подумав. Может, просто потому, что это была его фотография, его собственная маленькая покойница.

– Задуй, черт побери!

– Я к тому, что мне это не по чину, Лёш.

– Ну… Ну вот что, сэр Эдгар… Виновница торжества как раз отсутствует, она… еще где-то там, в пути, где-то там! – Его рука целилась в море. – Поэтому она не сможет прийти… сегодня, понимаешь? Хватит с тебя? – Щеки у Крузо были серые, словно отлитые из свинца. – Если точно, то сегодня она в девятнадцатый раз пропускает свой день рождения. И если точно, она теперь старше своей матери, странно, а?

– Извини, Лёш. – У Эда возникла одна мысль, но вместе с тем он опасался. – Давай вместе, Лёш, ну то есть мы с тобой, как… ее братья.

Крузо неотрывно смотрел на него, что-то обронил по-русски, не давая себе труда говорить четко, как бы сплюнул. Эд спрашивал себя, как он умудрился все это сделать – ничего не разбить, расставить на столе посуду и стаканы, прикрепить свечи. Лицо у Лёша было пустое, но потом, будто он понял, уголки рта медленно скривились.

– Мы оба!

Эд опустил голову.

– Кстати, никого больше и не осталось, – пробормотал Крузо, – все ушли, Эд, ушли, ушли!.. Хотя к завтраку есть шампанское, советское шампанское с «виви».

Он плеснул шнапса в полупустой бокал с шампанским. Эд по-прежнему ждал, что из своей конуры выйдет Кромбах или у стола вдруг появится кок Мике, с пропотевшей запиской в руке, ему очень этого хотелось.

– За Соню, Солнышко, Софью, за Соню Валентину Крузович, за ее тридцатипятилетие! Ее здоровье… гип-гип ура… черт побери, Эд, ты можешь себе представить, что я это распевал, я, Эд, ее крошечный младший брат?

– За Соню, – ответил Эд, подняв свой бокал. Он думал о Г. О том дне, когда она нашла Мэтью, еще слепого, с перепачканной шкуркой.

Их движение головой к столу, неожиданно резкое, голодное, вытянутые трубочкой губы – оба точно пытались одновременно поцеловать фотографию. Эд почти забылся при этом – подул, сплюнул, вдохнул дым.

– Останься пока здесь, братишка, а? Останься-пока-здесь!

Голова Крузо несколько раз пьяно мотнулась туда-сюда, как бы объясняя, почему это совершенно необходимо.

Эд впервые надел свитер Шпайхе. Вытряхнул его, ощупал, прижался лицом к шерсти. Она пахла табаком, и на миг он ощутил что-то вроде благодарности.

«Закрыто на учет» – вернувшись с моря (бурного, ревущего моря, при виде которого впору было упасть в обморок или хотя бы преклонить колени), он обнаружил на двери эту табличку. В ресторане пахло дымом.

– Happy birthday, малышка.

Все лицо в восковых брызгах.

Некоторое время он колебался. Потом взял фотографию и отнес к себе в комнату. Медленно прошел по коридору, распахнул все двери. Никого больше не осталось.

Крузо лежал поперек стойки, спал. Правая рука свисала в раковину, обхватывала стакан. Эд вытащил стакан из его пальцев, положил размокшую руку на сухое место.

Локтем его друг опрокинул несколько чистых бокалов, один разбился. Эд укрыл спящего скатертями, подложил ему под голову сухую тряпицу. На миг щека Крузо оказалась в его ладони.

Начал он с осколков. Потом убрал со стола персонала, на всякий случай прибрал и буфетную стойку, одно вытекало из другого. Не колеблясь, бросил в мусорное ведро остатки пирога. На кухне царил хаос. Он спустился в подвал, глянул в печь. Сказал в огонь несколько слов, потом вынес в бочку золу. Зольник прикрыл тряпкой, чтобы ветер не выдувал золу, и опять подумал о своем отце, но здесь ответственность лежала на нем самом. Сложил в мойку грязные сковородки, залил водой. Подождал, пока не уверился, что на террасе нет однодневных туристов (временами голоса, оклики, дерганье дверной ручки), потом вышел на воздух и стер с доски меню. Внезапно мысль об их ассортименте стала невыносимой. И без того на свете слишком много ложных надежд.

– Но ведь и ложные оправданны, более чем оправданны, а потому вовсе не ложны, вероятно и не правдивы, и не ложны, ты не можешь не согласиться, просто не можешь не согласиться, – прошептал Эд и расслабился. Он начал свой монолог. Проверил запасы в холодильнике, работа успокаивала. У меня давно нет коня-топтыгина, подумал Эд, потом увидел перед собой лошадиную морду, и вокруг контура этой головы медленно стали выстраиваться мысли, нерешительно и еще неточно, но он отчетливо ощущал, что думал он сам. Он, и никто другой.

– У нас два окошка, два люка, Эд. Для напитков и для продажи мороженого. То есть мы все задраим, террасу, дверь, ресторан, а эти окошки откроем. Это война, Эд, «Отшельник» в шторме, идет сложным курсом, с малочисленной командой. – Он указал на Эда и на себя, кивнул, будто согласен с собой и со всем этим, и наконец сделал неопределенный жест, говорящий, что подмога не исключена, но и необязательна. Только под вечер он пришел в себя. Умылся, побрился, надел свежую кухонную форму. Клетчатые брюки коротковаты, едва достигали до щиколоток. Эд сидел на кухне под радиоприемником и слушал его, держа на тарелке перед собой луковицу и два ломтя серого хлеба. Он думал, Крузо каким-то образом будет его уговаривать, может, просить. Теперь же ему стало понятно, как естественно для Крузо было то, что он остался, что они продолжают.

– Знаешь, Рик всегда называл эти окошки форточками, и отныне я тоже буду называть их так, что к нему касательства не имеет. Хочу предложить тебе отныне называть окошки форточками. Согласен?