В интересах истины - Максим Леонидович Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— К какой категории зеков вы принадлежали?
— «Мужиком» был. Самым обычным. Я отказался от каких бы то ни было привилегий. Сказал, что никогда, даже если предложите, не буду ни завклубом, ни заведующим библиотекой. А мне ответили, что и не предложат. Будешь, говорят, работать на самом тяжелом месте. Ну и хорошо. Первые два года работал на сплаве, на разделке леса, на разгрузке вагонов. И все ждали, когда я упаду с копыт и начну просить, чтобы мне дали место потеплее. Но этого не произошло. Причем, из управления ЦУ пришло — держать меня под прессом. Меня часто в изолятор сажали. За всякие мелочи, любые провинности. День рабочий был двенадцатичасовой, хотя положено восемь. Писали жалобы и ничего добиться не могли — беспредел творился.
— В конфликты с начальством вступали?
— Конечно. Я бил начальника отряда пару раз. Один раз довольно крепко. Он был алкоголик, пьяница и крохобор. Если к кому приезжали на свидание — он у тех тут же вымогал деньги на водку. Шмонал по тумбочкам, вышманывал у заключенных одеколон, потом у себя в кабинете жрал его. Начал мне хамить как-то. Я его несколько раз ударил по печени. Он там валялся. Меня вызвали к начальнику колонии, я ему все объяснил. Потом начальник его вызвал и еще сам побил в кабинете. Он был справедливый мужик, начальник колонии, не жалел этих пьяниц и вымогателей. Он считал, что они позорят форму, и бил их нещадно сам.
— Как же он допустил в своей колонии беспредел?
— А ведь начальник за всем усмотреть не может, есть заместители, начальники отрядов. Ему докладывают обстановку, он в меру возможности владеет. Но в некоторых вопросах он был осведомлен. Меня он держал под прессом два года, все ко мне приглядывался. Эти два года я выдержал очень достойно. И потом он за меня вступался по любому поводу. И делал мне поблажки, внеочередные свидания давал. Но работал я практически до самого последнего дня.
— А как складывались отношения с зеками?
— По-разному. Ведь в лагере есть и хорошие люди, есть и сволочи. Там человек не может быть один, он все равно примыкает к какой-то группировке — по признаку землячества или национальному признаку. Все прекрасно знали, что я артист. Я пользовался уважением.
— За счет своих песен?
— Да. И за счет своего поведения независимого. Ко мне боялись многие подходить. Потому что если кто-то попадал в круг друзей моих — за ним сразу начиналось пристальное наблюдение, их начинали прессовать, обыскивать…
— Ну а дружба с кем-нибудь сохранилась?
— Есть такие люди. Там сидели и олимпийские чемпионы, мастера спорта по каратэ, по боксу, обладатели черных поясов. Там сидело немало тех, кого считали хозяйственными преступниками и давали им за это сумасшедшие срока. Сейчас это преуспевающие бизнесмены, которые занимаются тем же самым, имеют большие капиталы и предприятия. А тогда они были уголовники. Вот с ними я поддерживаю отношения. И с некоторыми криминальными авторитетами, которые там были. Имен я не назову, по понятным причинам, но в этом мире я много кого знаю.
— Все шесть лет заключения вы так и не писали песен?
— Почему? Меня никто не лишал такой возможности. Пиши, пожалуйста. Но вот только тебя все время обыскивают, листки отбирают. Я писал и прятал, отправлял на волю. Первые четыре года гитару в руках не держал, конечно. А потом, когда перестройка уже дошла до лагерей, это было году в 88-м, и ко мне уже изменилось отношение — у меня снова появилась гитара.
Как только я вышел — меня сразу же стали приглашать выступить, обещали большие гонорары. И я просто первый месяц не вылезал из студии, сидел и записывал два альбома, «Ожерелье Магадана» и «Городской романс». Почти все эти песни были написаны в лагере, для других песен основой послужили лагерные впечатления, каторжанские байки. Я эти два альбома записал за сорок дней. А потом поехал на гастроли. Опыт, безусловно, полезный я извлек, и мне в жизни теперь немножко проще. Весь этот страшный мир шоу-бизнеса мне кажется сборищем бойскаутов.
— Ну а другие университеты, помимо лагеря, у вас были?
— Я учился в Уральском политехническом, в Уральском лесотехническом и Свердловском горном институтах.
— И ни один не закончили?
— Нет, я ведь учился не потому, что мне хотелось получить ту или иную профессию… А просто в то время в студенческой среде было много ансамблей вокально-инструментальных, а мне хотелось играть на гитаре, чтобы была творческая атмосфера. Но я не был комсомольцем и ни под какими нажимами туда не вступал. И поэтому любые огрехи мои раздувались до циклопических размеров, и при любой возможности меня выгоняли.
— А что вас вдохновило на альбом «Извозчик», какие впечатления?
— Варлам Шаламов, Солженицын… Высоцкий, Алешковский, Галич. Я это все читал, я это слышал. И, конечно, в некотором роде это было, может быть, подражание. Но достаточно талантливое и удачное. И потому альбом был громоподобный, популярность сразу обрел.
— «Сидельцев» у вас в роду не было?
— Нет, в моем роду все были очень интеллигентные и высокообразованные люди. Я один-единственный — не имеющий высшего образования. Но при этом — самый известный.
— Когда вы освободились, то занялись, как известно, не только творчеством, но и бизнесом. А ведь в это время в Свердловске началась большая гангстерская война…
— Она меня тоже не минула, пришлось повоевать за свои интересы. Я никогда никому не платил.
— Как такое было возможно?
— Я уже говорил, что у меня хорошие отношения с теми людьми, которых называют криминальными авторитетами. Это раз. А во-вторых, я достаточно сильный человек, я способен противостоять. В-третьих, я ведь тоже не один был и не с голыми руками…
— Но ведь отстреливали и сильных тоже.
— Ну что ж делать — и меня пытались отстреливать. Один раз точно. Из автомата рожок один выпустили по окнам — и все мимо.
— Может, предупреждали?
— Не знаю, может быть. А потом машину взорвали.
— И как вы на это отреагировали?
— Адекватно.
— Хороший ответ… Это было
