О любви ко всему живому - Марта Кетро

– А потом?

– А что потом… А потом зарезали его. Не за песни, а за пять гривен и часы. Ночью, когда на пляже спали, подрезали веревки, палатка завалилась, нас ногами замесили, а когда он вылез, ножом ударили. Это на Форосе было, там рядом народ стоял, услышали, прибежали, да поздно. «Скорую» вызвали, пока приехала, уже все.

– А тебе, тебе ничего не сделали?

– Меня тоже пырнули, – она задирает майку и показывает маленький аккуратный шрам внизу живота, справа, – но не сильно. Да мне и больно не было, страшно только очень. И сначала, когда в темноте на нас палатка обрушилась. И потом. Когда его голова у меня на коленях лежала и рыжие его патлы в моей крови купались.

Пока после операции валялась, его родители приехали, тело забрали. А я, ты знаешь, даже имени его не знаю – вот веришь, Рыжий и Рыжий.

– Верю.

– У меня от него только запись осталась, щас найду тебе.

Она нашарила в тумбочке кассету, но ей пришлось-таки встать, потому что допотопная магнитола стояла в другом конце комнаты.

– Ну а ты потом че?

– А ниче, через год замуж вышла за своего мудака, еще через год Толика родила, через пять Машку, а в позапрошлом он, сука, с приезжей связался и уехал с ней в Донецк. Забыл, как я его тянула, пока работать не начал. Теперь вот квартиру продавать будем. Придушила бы гада. Тебе там никому не надо, кстати, квартиру в Балаклаве? Сто тридцать тысяч ее оценили, баксами.

– Я спрошу.

– Ну спроси. Ладно, слушай. Вот он какой был, Рыжий.

Низкий невозможный голос запел. Take me home уou silly boy рut your arms around me…

Входная дверь хлопнула.

– Маам, че поесть есть? – Толик заглянул, повертел рыжей головой и убежал на кухню.

– Весь в отца, паразит. Печенку я там сделала, щас разогрею!

Я слушала, как Том Вейтс хрипит с осыпающейся кассеты, вспоминала аккуратный шрам от аппендицита и улыбалась. Вот зараза же, разве можно так врать про живого человека? Злая ты, Оска, и ни хрена не боишься.

Кроме темноты.

Щенок

Это в пятницу было. Катя возвращалась домой страшно довольная. В редакции случился день рождения журнала, некруглый, два года, поэтому корпоратив устраивать не стали, но сотрудникам дали немножко денег, презенты и отпустили в пять. Катя всем сердцем любила подарочки, не важно, сколько они стоили и какое значение в них вкладывал дающий – от души или так. Просто – не было вещи, а теперь есть, сюрприз и маленькая прибыль. Она забавлялась собственной детской алчностью, но бороться и не думала: такой грех не грех, нужно в главном порядочной быть, а не по пустякам к себе придираться.

А в главном она, Катя, неплохая – хороший редактор, честная жена любимого мужа и нежная мать для капризной белой кошечки. К тридцати шести годам выглядела так, что тетки на работе завидовали, – на нежном круглом лице почти не было морщинок, и тело легкое, девичье. «Добрый нрав и высокий образ мыслей», – слегка перевирала она Цицерона, но мало кто мог узнать цитату.

И сегодня она шла и радовалась теплой ранней осени, низкому золотому солнцу, своему новому стильному пальто и общей благодати, разлитой в воздухе.

А навстречу ей брел мужик, совершеннейший архетипический пьяница, каких двадцать лет назад рисовали в «Крокодиле», – расхристанный, краснорожий и с бутылкой пива в кулаке. И песню пел: «Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой дру…» И тут они друг друга видят, и у обоих мгновенно портится настроение. Прямо в лице оба переменились. Он не стерпел первым: «Ну че ты вся в черном, как цыганка?!» А Катя такая, с готовностью: «А не твое дело, лучше вести себя прилично научись!» Он аж задохнулся и присел слегка «при-ли?… да я… да я бы давно президентом был, если б себя прилично вел! „При-лич-но“, а?!» Ну и там еще что-то, слушать не стала.

Неизвестно, как он, а Катя засмеялась, только когда за угол завернула, не раньше. Ну не любила она пьяных. Многое прощала людям, а при виде алкашей почему-то поднималась из сердца тяжелая ледяная злоба и кулаки сжимались – так, что на ладонях отпечатывались два полукруглых следа от ногтей, среднего и безымянного. И было потом нехорошо от себя такой.

Но к подъезду уже повеселела, открыла дверь, с порога попыталась обнять кошку, но та отскочила – неласковая была, встречать приходила, а в руки не давалась.

Первым делом Катя перекусила, потому что из-за короткого дня на обед не ходили и есть хотелось со страшной силой. Сделала омлет с сыром, маринованным огурчиком заела и соком запила. Синим. Ну, это она его так называла, потому что любила сок из синих ягод – черники, смородины, черной рябины, – и для краткости мужу говорила «синего купи». А так он темно-бордовый, конечно.

И все время, пока готовила и ела, теплилась у нее внутри маленькая радость. Сначала даже не сообразила отчего. Иногда такая случается, когда в другой комнате книжка особенная тебя ждет, интересная и нетрудная. Но в этот раз другое было – подарочек. На кровати пакет, в пакете коробка, а там игрушка. Собачка мягкая, щенок, к нему подстилка такая, вроде лукошка. На работе Катя мельком взглянула, но рассматривать не стала, до дома сберегла.

И вот она открыла коробку и услышала тарахтенье. Она урчит, оказывается, собачка-то, просто неслышно было в шуме. А дома тихо. На мгновение Кате стало неприятно: имитация жизни, нездоровое что-то. Но это было глупое чувство, поэтому Катя положила щенка на колени и обрадовалась – ведь это для покоя и релаксации придумали, ты сидишь, а он у тебя урчит. От кошки не дождешься, не идет на ручки, а тут почти настоящий сенбернарчик, не тепленький только. Она опустила ладонь на рыжую пушистую спину и по-настоящему испугалась, потому что щенок дышал. Круглый его бок вздымался и опадал, толкал в руку, и было это так… физиологично, что стало нехорошо.

Но глупо же, глупо – игрушка, вещь, подарок. Погладить, расслабиться. Интересно, надолго у него батареек хватает?

В левом виске завелась крошечная боль и стала расти, расползаясь к глазу и горлу. Надо было не голодать до дома, а поесть в «Му-му» по дороге, вот дура-то. Хотя, может, от мерного тарахтения поплохело, вполне вероятно. Катя перевернула щенка брюхом кверху, хотела вытащить батарейки… но это как убить. Нет, ну правда, он замолчит и перестанет дышать – как это еще назвать? И хотелось мужу показать такую прелесть, а он только через час придет. Можно потерпеть, взрослая уже.

Она прижала щенка к себе, и дышащий бок ощутимо толкнул в живот. И еще раз, и еще.

Катя сжалась, отбросила щенка на кровать, потом снова схватила и попыталась открыть отсек с батарейками. Он запирался на маленький шурупчик, и Катя, ломая ногти, стала откручивать, откручивать – открутила, вытряхнула на кровать одну здоровую толстую батарею (щенок продолжал тарахтеть и дышать), потом вторую – и он умер.

Она выпустила его из рук, и помчалась в ванную, и склонилась над раковиной. Ее вырвало. Сквозь слезы и боль она на секунду удивилась – чего это зелененькое? а, огурчики, – но тут ее снова накрыло отчаяние. Потому что она вспомнила.

Она вспомнила, как это бывает, когда тебя точно так же толкает в живот, но изнутри. Примерно на восьмом месяце, когда он там переворачивается, мостится, и то локтем пихнет, то коленкой. Вниз головой он в самом конце устраивается, когда рожать, а сначала подолгу крутится и попой, и поперек, и по-всякому.

Она вспомнила, как ровно полжизни назад ее вот так толкало изнутри, а она шла осторожно по ледяной дороге, береглась, одной рукой за живот держалась, а второй для равновесия помахивала. Ноябрь был, то мороз, то оттепель, то снова мороз. Рожать ей только к Новому году, но живот уже вырос на тонком теле совсем огромный, и муж обзывал ее гвоздем пузатым – смешно, но необидно. И она как раз подходила к дому, когда из-за угла выскочил мужик. Она испугаться не успела, когда ее отшвырнуло. Он не со зла, дурак пьяный, но ей хватило. Дальше она почти не помнит, восемнадцать лет прошло – она другая, муж другой, другой город, другая жизнь. Но сейчас – вдруг, не то что в одночасье, а в единственное мгновение, она вспомнила.

Блестящую каталку, мелькание серых потолков, врачей, «преждевременные, быстро», тихое гудение аппаратуры, ну и всякое «тужься-не тужься, дыши-не дыши», и как инструменты гремят в тазике. Тяжело, смутно, но главное было вот что.

Когда она последний раз напряглась, так что аж глаза заболели («не тем тужишься, девка, не головой надо, да осторожно, порвешься же»), когда она все-таки вытолкнула его. Когда по всем правилам (она точно знала – и в кино видела, и в фильмах учебных, пока на подготовительные курсы ходила, еще на шестом месяце) он должен был закричать, он не закричал. Тихо было.

И тогда закричала Катя.

Щелкнул замок, она быстро сполоснула глаза и рот, вытерла лицо и повернулась к двери.

– Целоваться не будем, меня тошнило, я еще зубы не чистила, пахнет.

– Заболела, ласточка?

– Да ты знаешь, не поела вовремя сдуру, голова разболелась.