Государственный преступник - Евгений Сухов

Затем один за другим начались аресты заговорщиков.

Первым взяли прямо с теплого продавленного дивана штабс-капитана Наполеона Иваницкого. В одну из ветреных апрельских ночей около трех часов пополуночи он был разбужен настойчивым стуком в дверь. Схватив револьвер, он на цыпочках приблизился к двери.

— Кто там?

— Дивизионный адъютант майор Ростовцев, — услышал он знакомый голос. — Прошу вас немедля прибыть в штаб дивизии к господину полковнику Молоствову.

Когда Иваницкий, одевшись, вышел во двор, то увидел с десяток направленных на него винтовок. Двое жандармов в мгновение ока обезоружили его и крепко взяли под руки, словно пьяного.

— В чем дело? — возмущенно воскликнул Иваницкий, но голос предательски сорвался в фальцет.

— Дело в том, — вышел из тени полковник Ларионов, — что вы арестованы и сейчас на вашей квартире будет произведен обыск.

— За что? — сумел-таки изобразить на своем лице недоумение штабс-капитан.

— За подготовку заговора против Его Величества, — спокойно ответил Ларионов и кивнул своим подручным: дескать, приступайте, ребята.

Обыск занял не более получаса. В квартире Иваницкого были найдены несколько прокламаций тайной организации «Земля и воля», пачка ложных манифестов, мешочек с крупной суммой денег и три скляницы с жидкостями, вложенными в бумажный футляр с надписью: «Тинктура для бороды и волос».

— Откуда все это у вас? — спросил полковник Ларионов, держа в одной руке деньги, а в другой противузаконные возмутительные бумаги.

Иваницкий молчал.

— Ну что ж, поехали, — отвернулся от бывшего уже штабс-капитана Ларионов.

Жандармы провели Иваницкого к крытому возку, усадили его посередине сиденья, сами сели по краям. И повезли несостоявшегося помощника военного старшины Средневолжска в город, где ему суждено будет, по прошествии не столь уж длительного срока, найти свое последнее пристанище.

Студиозусов Жеманова и Глассона брали в один день. При обыске у Жеманова ничего запрещенного не нашли. Что обескураживало. А вот у Глассона был обнаружен лжеманифест и несколько прокламаций революционной организации «Земля и воля». Также был найден вроде бы чистый листок, на котором полковник Нарышкин «заподозрил» наличие тайнописи. Когда этот листок, после внезапного «озарения» полковника, был смочен жидкостью из пузырька с тинктурой, найденного при обыске у Иваницкого, на нем проступили строчки, оказавшиеся посланием Иваницкого к Жеманову, которое «не успел передать» последнему Глассон. На очной ставке Жеманова и Иваницкого, отрицавших свою прикосновенность к заговору, флигель-адъютант с удовольствием зачитал им сию записку.

«Семен Яковлевич.

От Максима Кречета я получил много печатного материалу и деньги, что крайне не осторожно для нашего дела. Впредь прошу Вас соблюдать строжайшую конспирацию. Что же касается назначения Кречета начальником губернии и военным старшиной города, так это распоряжение революционного центра, которому мы должны беспрекословно подчиняться. Относительно моего назначения помощником Кречета, объявляю Вам, что моего стремления к сему здесь абсолютно не имеется. Заверяю комитет, что делу революции я готов служить и в рядовых чинах, и мне все равно, какую роль играть в нашем деле, лишь бы оно состоялось. Пеняю Вам на отсутствие в Вас необходимой для задуманного дела энергии, и дай бог мне ошибиться в том, что Вы струсили. Берите пример с Саратовской и Симбирской губерний, где дело идет энергично и споро. Жду кого-нибудь от Вас с уведомлением непременной готовности и времени начала восстания. Уверяю, что Ваше недоверие ко мне и упреки нимало меня не смутят, и мои услуги будут по-прежнему безусловны и исключающие всякий личный интерес.

Наполеон Иваницкий ».

Припертые этим посланием к стенке, Иваницкий и Жеманов стали давать признательные показания.

— А кто такой Кречет? — спросил в конце дознания Нарышкин.

— Это псевдоним поручика Черняка, — последовал ответ.

Так следствие вышло на одну из главных фигур заговора — поручика Максимилиана Черняка.

Затем последовали аресты «апостолов», взявшихся после свиданий с Клеопатрой за распространение ложных манифестов по городам и весям срединной России.

Первым взяли в Лаишеве Мишу Элпидина. Причастность к противуправительственной организации он отрицал, а насчет лжеманифестов показал, что их, верно, в пакете ему передал неизвестный господин, когда он гулял во время Пасхи на Воскресенской улице и присел на лавочку близ магазина Санина. Господин этот будто бы вначале спросил «Вы ли будете Элпидин?», а затем попросил передать пакет его знакомым лаишевским мещанам братьям Булгаковым, что он и сделал. Что было в пакете, он не знает, так как посчитал для себя невозможным его вскрытие, пусть даже и ради любопытствия. Элпидина привезли в Средневолжск и посадили в городскую тюрьму, откуда ему невероятным способом удалось бежать и впоследствии обнаружиться за границей, в Лондоне.

Аркашу Бирюкова взяли в Средневолжске после того, как он уже вернулся из «апостольской» поездки по деревням Спасского и Средневолжского уездов. Он был нетрезв, возбужден предстоящим посещением несравненной Клеопатры и оказал жандармам отчаянное сопротивление, за что и был закован в железы и помещен в одиночную камеру в городском замке. Давать признательные показания Аркаша наотрез отказался.

К Костику Лаврскому жандармы пришли в то самое время, когда он собирался в «апостольский» вояж. Оказалось, что в Перми был арестован его приятель по Императорскому университету, бывший студент-филолог Иван Дмитриев Зотов, исключенный из университета в 1861 году за участие в тогдашних беспорядках. У Зотова были найдены противуправительственные прокламации и письмо к нему Лаврского, в котором Костик писал, что долгожданное и счастливое время, когда в России падет тирания, уже близко, но главное — Лаврский пространно и недвусмысленно сообщал о деятельности тайного революционного кружка в Средневолжске, членом коего он состоял, и весьма прозрачно намекал на скорый мятеж, ибо иначе понять строки о том, что «здесь, в Средневолжске, весной ждут чего-то необыкновенного, скорее всего, вооруженного восстания», было положительно невозможно. По сути, Нарышкину и Ларионову, сделавшись обладателями такого письма, и доказывать ничего не надо было, а просто надлежало взять и упечь Лаврского далеко и надолго, например, в Нерчинские рудники. Но сей революционэр имел за плечами лишь восемнадцать лет, и Нарышкин решил дать ему шанс. Его свозили в Пермь, где уже вовсю работала местная следственная комиссия, и Костик дал полные показания по делу Зотова, а потом вернули в Средневолжск. В следственной камере пересыльной тюрьмы, куда его поместили, он пришел в ужас от рассказов одного арестанта, поведавшего ему о допросах, кои практикует здесь некий дознаватель — Артемий Аристов.

— Это страшный человек, — шептал ему арестант, выпучивая глаза и постоянно оглядываясь на дверь. — Настоящий садюга. На допросах, если кто запирается и утаивает правду, он заколачивает тому под ногти гвозди или бьет палками по печени и почкам, после чего, сам понимаешь, даже по малой нужде сходить нет никаких возможностев. Рези, сказывают, бывают страшенные, хуже, чем от трипперу. И помощничек у него молодой ему под стать: любит жечь папиросами причинные места. А еще, сказывают, он из баро-онов…

— Господи, — едва шевелил горячечными губами страстный революционер, еще несколько месяцев назад утверждавший, что бога нет и быть не может, — помоги мне выдержать будущие муки.

Бессонные ночи, недавняя тряская и долгая дорога плюс ожидание страшных пыток наводили на него такую душевную тоску, что хотелось выть и биться с отчаяния головой о двухаршинной толстины кирпичные стены камеры.

Через две недели сего тягостного ожидания его, наконец, привезли к Ларионову, посадили на стул и велели ждать. Более часа просидел Костик на сем стуле, покуда мимо него не прошел бравый полковник с серебряными флигель-адъютантскими эполетами на плечах.

— Откуда прибыли? — властно спросил он.

— Из Перми, — еле выдавил из себя Костик.

— Вы — Лаврский?

— Да, — промямлил он. — Но я ничего не знаю…

— Жаль, — холодно констатировал флигель-адъютант, пропустив мимо ушей робкое заверение Костика. — Вы еще так молоды.

Коротко вздохнув, он ушел. Тотчас следом за ним к Лаврскому подошел высокий плотный человек лет за сорок, с широкой грудью, засученными по локоть рукавами и холодно-зловещим выражением лица.

— Следуйте за мной, — не разжимая губ, приказал он.

«Все, — похолодел Костик, — сейчас поведут пытать». В голове его помутилось, и где-то внутри, в области живота, словно оборвались все жилы и прочие сухожилия.