Лёха - Николай Берг

— Это что, получается нам о полутора десятках раненых заботиться надо? — испугался Середа.

— Чего о них заботиться, они как те, что на телеге. Только померли раньше и все сразу. И не сами, не от жажды или голода — внятно разъяснил боец.

— Не пойму что‑то, мы ж по дороге видели таких чертову прорву? При нас же добивали. Ты и сам видал. А на тебе лица нет — осторожно вступился в разговор и Лёха. Горожане, что уж тут, все им торопыгам суетиться. А Семёнову и хотелось рассказать и слов было подходящих не найти и не хотелось выглядеть неумехой бестолковой. Сейчас ругал себя, что унюхал все тот же запах гнусный и подумывая о вожделенных шинелках, свернул в сторону. Вонь конечно неприятная вещь. Но погибшим бойцам шинели, ремни и ботинки уже не нужны и хоронят даже без них, толковал помнится, старшина Карнач, что положено эти вещи снимать по приказу перед погребением, а от вони легко избавиться, если дурнопахнущую вещь закопать в землю на день–два, земля любой запах в себя возьмет.

Вот что сразу удивило бойца, так то что первый же попавшийся ему мертвец — молоденький светловолосый парнишка со стрижкой под ноль, был совершенно голым, даже подштанников на нем не было. Только бинты, да кровища. Вроде как немцы не раздевали так убитых, не видал такого, а тут вон как. Покружившись на месте, где во время боев явно был пункт сбора раненых, понял, что зря зашел, все, кто тут валялся на подстилках из пожухлого елового лапника, были обобраны до нитки, валялись голяком. Что тут произошло, никакой загадки не представляло, благо остались хорошо видные следы и от гусениц, наверное, танковых, потому как тяжело вдавило отпечатки в землю, да гильзы уже знакомые — длинненькие от немецких винтовок и коротышечные, маленькие — от автоматов, очень внятно рассказали, что тут случилось.

— Знаешь. Если что‑то такое произошло гадкое — так скажи, не надо в себе держать. Лучше сразу станет — заметил потомок.

— Ну, как скажешь. Мне так и не понятно — зачем было им девчонке — медсестричке палку загонять в женскую мякотку? Они же мужчины, солдаты, крестьяне–рабочие. Такие же вроде люди по виду. А она девчушка совсем. Они ж ее так сказнили, она перед смертью от боли землю грызла. Почему? Зачем? Не могу понять… — глухо ответил Семёнов и остальные тоже заткнулись. Даже потомок офигел.

Менеджер Лёха

Вообще последнее время он что‑то слишком уж часто офигевал, не сказать сильнее. Так и было отчего. Старая, никому уже не нужная история, чисто вымороченная, бумажно–киношная, без вкуса, цвета и запаха, прочно обосновавшаяся во всяких сериалах, где целлулоидные актеры играли довольно бестолково целлулоидные ходульные ситуации, зачем‑то напялив на себя странно сидевшие на них гимнастерки. Фальшивая даже на неискушенный взгляд эта военная чушь Лёхе никак не нравилась, он всегда телевизор переключал, увидев волосатых красноармейцев и красноармеек, больше похожих на обычных хипстеров, у которых вдруг крыша съехала или мода поменялась. Ну, разве только когда у актрисок были хорошие ножки — все красноармейки носили оченно рискованные мини — юбки.

Вживую все было совершенно не так и поневоле брало за душу железными крючковатыми когтями. Ледяными до озноба.

— Может сходить ее закопать все‑таки? — не очень напористо спросил после долгого молчания Середа.

— Ей уже все равно, да и лапником я ее прикрыл — отозвался Семёнов.

— Воевать надо — заметил бурят, сделавший какие‑то свои выводы из услышанного.

— Да. Потому харчи нужны — кивнул дояр. И посмотрел внимательно на потомка. Тот в этот момент как‑то слишком живо представил, что и он мог так вот лежать, покалеченный, а потом его пришли и, шутя и смеясь, прибили к земле штыком, и пока он умирал, на его глазах насиловали симпатичную, душевную и заботливую к раненым медсестричку, не давая умереть спокойно, мучая кроме боли еще и бессилием спасти. Супчик в желудке как‑то странно зашевелился, вроде как собираясь долой. Лёха сглотнул слюну, борясь с тошнотой, спросил:

— Похоронить мы их не можем, но мы могли бы туда сходить, поискали бы бумаги, откуда убитые, потом сообщили бы… — под взглядами товарищей речь усохла и кончилась.

— Там документов не было. И бумаг вообще. Никаких, считай. Насрано, правда было, но там какая‑то немецкая газета. Нужна тебе пользованная немецкая подтирка? — хмуро спросил дояр. Менеджер пожал плечами.

— Кому какая надобность была все бумажки собирать? Мы ж когда шли в колонне, мертвецов валялось до дури и рядом с каждым — бумажонки из карманов. Немцы ума лишились? Они ж не китайцы, те вроде все бумаги подбирают.

— Не немцы — уверенно сказал бурят. Потом явно работая на публику, достал свои курительные принадлежности, многозначительно показал Лёхе квадратик бумажки и ловко свернул цыгарку. Закурил, держа ее в кулаке, чтоб огонек не был виден, пыхнул дымком.

— Если не немцы — то тогда кто? — не понял менеджер.

— Местные селяне, богоносцы и хранители — иронично отозвался артиллерист.

— Да ты гонишь! — удивился Лёха.

— Тебе ж Жанаев наглядно показал. Без бумажки не покуришь, а козью ножку из чего‑то сворачивать надо. Газет‑то в деревню нынче никто не потащит. Деревенские — они жадные и рачительные. Нашел кто‑то тутошний место побоища и сгреб себе всякое. В хозяйстве все пригодится.

— И бумажки?

— И бумажки — кивнул Середа уверенно: — Помянутый хитрый селянин соскучился явно по куреву. И что‑то не нравится мне это.

— Мне тоже — признался нехотя Семёнов.

— А я думал ты своих защищать будешь — удивился артиллерист.

— Да какие они мне свои — пожал плечами колхозник.

— Ну, ты ж тоже из сельской местности — подначил Середа. Бурят внимательно поглядел на говорившего. А Лёха понял, что на нервах не только он, чувствует себя его бойкий сосед так же погано, вот его и разбирает словесный понос.

— Это у вас, городских, все на блюдечке с голубой каемочкой, булки на деревьях растут — ввернул в отповедь слышанное как‑то Семёнов.

— А у вас? — подначил его Середа.

— А у нас — шиш. Из деревни все только драть горазды. И раньше не шибко богато было, а сейчас и тем более хрен ты где мануфактуру найдешь. А военное — что одежка, что обужа — все крепкое, качественное, надолго хватит. А потом можно перелицевать. Перешить и носи снова. Это только перед войной сталось жить хорошо, а до того‑то всякое бывало. Я вот и голодал. Ты ж, небось, не жрал такие лакомства, как вареный корень лопуха или там щи из крапивы, а?

— Не, мы лебеду ели — усмехнулся Середа. Дояр только махнул рукой, напоминал ему этот языкатый парень покойного Петрова, только этот был добродушный и не бесил.

— Нам надо еды на первые два — три дня. Потому как нашумели мы тут, надо подале убежать. Жрать готовить будет просто некогда. Надо, значит, не меньше фунта хлеба на человека в сутки. Это на нас четверых — два деревенских хлеба. Муки бы неплохо и крупы. Их готовить можно быстро. Считай на ходу. Крупу водой залил, идешь себе, а она в котелке разбухает, через час недолго поварил — и кушай кашу. Кроме крупы можно и муку взять, из нее болтушку с салом варить. Сало кстати тоже очень бы пригодилось. Сперва в котелке муку слегка обжарить, затем залить водой или молоком, и варить на малом огне четверть часа, добавив сало на посредине. Пальчики оближешь.

— Кончай тут ресторанные речи, и так слюни потекли, кулинар ты столичный — осек Семёнова артиллерист.

— Просто мука — дело на все руки. Нам вон старшина Карнач показывал, как лепешки на саперной лопатке жарить. Говорил, что и блины можно так печь.

— Риск больно большой. А я продолжаю настаивать, менять лошадь на другую еду — глупо, тем более, имея в составе отряда бурят–монгола, умеющего готовить конину. Дурь получается — это как найти ящик водки, продать, а деньги — пропить — твердо сказал Середа.

— Чтобы из этой лошадки мяса наготовить — надо неделю потратить на лежку в чаще, коптильню и работу. Да и потом жевать то мясо — не пережевать. Ты конину ел?

— Ел я конину, вполне себе вкусное мясо, на мой взгляд, баранина уступает в разы. Жестковатое, да — кивнул головой артиллерист.

— Где и когда? — заинтересовался Жанаев.

— Здесь. Недавно. Когда нашу батарею ополовинили, побили пушки и тягло, кроме конины и жарить было нечего — точно ответил Середа. Бурят кивнул.

— Варить конину долго, вялить — и подавно. Коняшка немолодая, жизнью траченая, жевать ее мясо — занятие на любителя — уперся дояр.

— Ну, хорошо, Семёнов, раз ты тертый деревенский, про крапиву–лебеду в еду помнишь, может, все же не пойдешь в деревню? Корешков нароем. А крапивы я тут недалеко видал цельную плантацию.

— Да некогда нам этим заниматься. Корень лопуха, и корень камыша лучше варить. Брюхо лучше принимае. И долго варить, это не каша. Да и по крапиве, только крапива хорошо, когда молодая. А тут она уже заматерелая. В твой рост будет. Из такой крапивы уже мешки плести можно. Кстати говоря, то же касается и конины. Мясо старой лошади ооочень такое, знаешь, сложно жующееся — хмуро, но терпеливо ответил дояр.