Время-не-ждет - Джек Лондон

— Вот она — хваленая мужская честность! — сказала она. — Вы же отлично знаете, что, говоря «будущее воскресенье», вы имеете в виду не одно, а много будущих воскресений.

— Тогда пусть их будет много! — с жаром воскликнул он; а Дид подумала, что никогда еще его мужественное лицо не нравилось ей так, как в эту минуту. — Скажите, что вы согласны. Скажите только одно слово. В воскресенье, у каменоломни…

Она подобрала поводья, намереваясь тронуть лошадь.

— Спокойной ночи, — сказала она, — и…

— Да? — прошептал он с едва уловимой властной настойчивостью.

— Да, — ответила она тихо, но внятно.

В тот же миг она подняла кобылу в галоп и, не оглядываясь, поскакала по дороге к дому. Тщетно пыталась она понять, что творится в ее душе. Она же твердо решила сказать «нет» и до последней секунды не меняла своего решения — и вдруг ее губы произнесли «да». А может быть, не одни губы? У нее не было намерения давать согласие. Так почему она согласилась? Сначала Дид только удивлялась и недоумевала: что толкнуло ее на столь неожиданный и необъяснимый поступок? Но она похолодела от страха, когда подумала о том, какие это возымеет последствия. Она знала, что Время-не-ждет не тот человек, с которым можно шутки шутить. За его детским простодушием кроется властная натура зрелого мужчины, своим согласием встречаться с ним она, несомненно, уготовила себе волнения и бури. И она снова и снова спрашивала себя, почему же все-таки она сказала «да» в то самое мгновение, когда бесповоротно решила сказать «нет»?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Жизнь в конторе по-прежнему шла своим чередом. Ни единым взглядом или словом не показывали Харниш и Дид, что отношения между ними изменились. Каждое воскресенье они уславливались о будущей встрече, но в конторе никогда не говорили о совместных прогулках. На этот счет Харниш проявлял крайнюю щепетильность. Он знал, что иначе она откажется от места. А терять ее он не хотел — видеть ее в своей конторе было для него постоянной, нетускнеющей радостью. Но он не пытался продлить эту радость: не мешкал, диктуя ей письма, не придумывал для нее лишнюю работу, чтобы подольше удержать в своем кабинете. Поступал он так не только из своекорыстного страха лишиться ее — он оставался верен своим правилам честной игры. Пользоваться случайным преимуществом он считал недостойным приемом. Какой-то внутренний голос говорил ему, что любовь — это нечто более высокое, чем обладание. Он хотел, чтобы его любили ради него самого, чтобы оба партнера имели равные шансы.

С другой стороны, никакие искусно расставленные сети не сослужили бы ему такую службу, как его сдержанное обращение с Дид. Больше всего на свете дорожа своей свободой и меньше всего склонная уступать силе, она не могла не оценить его тактики. Но она не только рассудком отдавала ему должное, — какие-то неуловимые, тончайшие нити, ощутимые только в редкие минуты, протягивались между ними. Шаг за шагом плелась паутина, которой любовь Харниша обволакивала Дид; крепче становились незримые, неосознанные узы, связывающие их. Может быть, в этом надо было искать ключ к тому, что она сказала «да» вместо «нет»? И в будущем, когда речь пойдет о более важном решении, не случится ли так, что она отвергнет все трезвые доводы разума и опять, вопреки своей воле, ответит согласием?

Сближение с Дид имело благотворное влияние на Харниша, хотя бы потому, что он стал меньше пить. Его уже не тянуло так сильно к спиртному, и он даже сам это заметил. В известной степени Дид заменяла ему коктейли. Мысль о ней действовала на него, как крепкое вино. Во всяком случае, ему уже меньше требовалось горячительных напитков, чтобы выдержать противоестественный городской образ жизни и азартнейшую биржевую игру. Он по-прежнему при помощи коктейлей воздвигал стену, за которой укрывался, чтобы передохнуть, но теперь частью этой стены была Дид. Черты ее лица, смех, модуляции голоса, золотистые искрящиеся глаза, отблеск солнца на волосах, фигура, платье, руки, держащие поводья, малейшие движения — все это он вновь и вновь мысленно рисовал себе, забывая о коктейлях и виски с содовой.

Невзирая на принятое ими отважное решение не прятаться от людей, они все же соблюдали осторожность во время прогулок. В сущности, это были просто-напросто тайные свидания. Они отнюдь не выезжали верхом открыто, у всех на глазах. Напротив, они всегда старались встречаться как можно неприметнее, и поэтому Дид, выехав из Беркли по дороге со многими воротами, поджидала Харниша где-нибудь вне города. Для катания они выбирали глухие, малолюдные дороги; чаще всего они переваливали через второй горный хребет, где их могли видеть только идущие в церковь фермеры, которые не знали Харниша даже по портретам.

Дид оказалась отличной наездницей — не только искусной, но и выносливой. Бывали дни, когда они покрывали шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят миль; и ни разу Дид не пожаловалась на усталость, и не было случая — что особенно ценил Харниш, — чтобы у гнедой кобылы оказалась стертой спина.

«Молодчина, ничего не скажешь», — с неизменным восхищением твердил он про себя.

Во время этих долгих, ничем не прерываемых прогулок они многое узнали друг о друге. Кроме как о себе, им» почти не о чем было говорить. Таким образом, она стала знатоком по части полярных путешествий и добычи золота, а он, слушая ее рассказы, составлял себе все более полную картину ее жизни. Она с увлечением вспоминала свое детство на ранчо, описывала лошадей, собак, людей, предметы, а он мысленно следил за тем, как она из девочки превращалась в женщину. Узнал он и о том, как отец ее разорился и умер, а ей пришлось бросить университет и наняться в контору. Говорила она и о больном брате, о том, что она уже много лет делает все, что в ее силах, чтобы он вылечился, и что уже не верит в его выздоровление. Харниш убедился, что найти с ней общий язык вовсе не так трудно, как он предполагал; однако он постоянно чувствовал, что за всем, что ему известно о ней, таится загадка, именуемая «женщина». И он смиренно признавался самому себе, что об этом безбрежном неисследованном море, по которому ему предстоит пуститься в плавание, он не знает ровно ничего.

Он боялся женщин потому, что не понимал их, и не понимал их, потому что боялся. Дид верхом на гнедой кобыле, Дид, в летний полдень собирающая маки на горном склоне, Дид, быстро и уверенно стенографирующая под диктовку, — все это было ясно и понятно. Но той Дид, у которой мгновенно менялось настроение, которая упорно отказывалась встречаться с ним и вдруг соглашалась, в чьих глазах, словно непонятные ему сигналы, то вспыхивали, то гасли золотые искорки, — той Дид он не знал. Во всем этом он видел таинственные глубины женственности, поддавался их обаянию, но постичь не надеялся.