Том 18. Избранные письма 1842-1881 - Лев Толстой

Ежели же нет у тебя причин, как я предполагаю, то, не обращая внимания на эту иногда неловкость и gêne*, которая по моему опыту происходит от брюшного полнокровия — геморроя (и бывает у меня иногда к жене с тетенькой без всякой причины), ты поверь мне и убедись раз навсегда, что ни я, ни Соня, ни тетенька никогда про тебя не говорили и не можем говорить того между собой, что мы тебе не скажем, и поэтому будь с нами, со мной главное, совершенно свободен и прост. Когда не в духе, можно находить других глупыми и злыми, и думай так про нас, но за что ж ты предполагаешь в нас двуличность и во мне? Соня сказала тебе все, что она думала тогда о твоих отношениях к Тане, и теперь и давно уже сама того не думает, особенно, как теперь, по известиям из Москвы, Таня совсем успокоилась. Я же никогда тебя не винил во всем этом деле*, тетенька еще меньше. Жить, как ты сам говоришь, нам немного осталось, и тебе и мне не найти людей, которые бы нас понимали так, как мы друг друга, и любили бы так, исключая жен, поэтому — мое мнение — или скажи мне, что ты против меня имеешь, или убедись, что я против тебя таинственного ничего никогда иметь не могу, и обходись со мной всегда, как хочешь, но не предполагая во мне задней мысли, которой не может быть, и нам будет, как всегда было, иногда скучно, иногда неловко, но всегда приятно оттого, что есть брат, а не тяжело и все тяжеле и тяжеле, как теперь. Я уверен, что ты меня упрекал в эгоизме, а я тебя упрекал в эгоизме. Это всегда так. Я объясняю себе разлад наш: 1) твоим семейным положением. Ты имеешь все невыгоды семейства — стеснение свободы, а не имеешь выгод его — дом. Ты сам все боишься, что в сближении с твоим семейством неискренны, и мешаешь этому сближению, 2) твой эпизод с Таней, который, не дав тебе ничего, только расстроил тебя дома и, я боюсь, восстановил Машу против нас (что понемножку и на тебя действует), 3) твоя сидячая жизнь и геморроидальное состояние духа, 4) перемены во мне со времени женитьбы, сделавшие меня менее сообщительным, что не доказывает то, чтобы я мог думать про тебя то, что бы я не сказал тебе. Все это прошло или пройдет. Главное то, что, попустившись на эту дорогу, мы делаемся друг для друга дальше и дальше, и положение это, я сужу по себе, становится мучительно. Воспоминание о брате стараешься отгонять. Есть два средства, повторяю: объяснение, коли оно нужно, или доверие, которое я имею полное к тебе, я знаю, что ты меня любишь все-таки больше всех, но которого ты не имеешь. Пиши, пожалуйста, поскорее о Машенькиных делах и о себе.

176. M. П. Погодину

1864 г. Октября 8. Ясная Поляна.

Очень благодарен вам, уважаемый Михаил Петрович, за присылку книг и писем;* возвращаю их назад, прося и вперед не забывать меня, коли вам попадется под руку что-нибудь по этой части. За что вы на меня сердитесь?* Взятое у вас я тогда же возвратил вам — записку Корфа*, а потом биографию Ермолова*. Ежели вы чего не получили, известите. Пишу так плохо оттого, что у меня 2 недели тому назад рука сломана. Будьте здоровы и не забывайте уважающего вас

гр. Л. Толстого.

8 октября.

177. А. А. Берсу

1864 г. Октября 28. Ясная Поляна.

Моя рука еще плохо ходит, но не могу не приписать тебе. Врет Соня, что ей стало совестно*. Не ей, а мне. Я пришел и говорю: «Знаешь, мы свиньи, что не пишем Саше». Она говорит: «И я тоже думала». Вот как было дело. У нас хорошо, весело. Соня перешла вниз, бывший мой кабинет, с обеими детьми, и мы там сидим целые дни. Мы — это сестры Маши девочки, которые живут у нас. Чудные, милые девочки. Совсем хорошо стало, особенно с тех пор, как получили известие, что Андрею Евстафьевичу* лучше. Ты описываешь свою жизнь в жидовском местечке, и поверишь ли, мне завидно. Ох, как это хорошо в твоих годах посидеть одному с собой глазу на глаз и именно в артиллерийском кружку офицеров. Не много, как в полку, и дряни нет, и не один, а с людьми, которых уже так насквозь изучишь и с которыми сблизишься хорошо. А это-то и приятно, и полезно. Играешь ли ты в шахматы? Я не могу представить себе эту жизнь без шахмат, книг и охоты. Ежели бы еще война при этом, тогда бы совсем хорошо. Я очень счастлив, но когда представишь себе твою жизнь, то кажется, что самое-то счастье состоит в том, чтоб было 19 лет, ехать верхом мимо взвода артиллерии, закуривать папироску, тыкая в пальник, который подает 4-й № Захарченко* какой-нибудь, и думать: коли бы только все знали, какой я молодец! Прощай, милый друг. Пиши, пожалуйста, почаще.

178. M. H. Каткову

1864 г. Октября 28...29. Ясная Поляна.

Посылаю вам, уважаемый Михаил Никифорович, перевод статьи Фохта (Карла) о пчелах*, сделанный по моему совету. Статья эта в подлиннике испорчена политическими иллюзиями. В переводе осталось только необыкновенно живое изложение естественной истории пчелы, замечательное и с художественной и с научной стороны. Я сделался страстным пчеловодом и потому могу судить об этом. Ежели вы захотите напечатать эту статью, то перешлите через меня переводчику тот гонорарий, который вы платите. Особа*, переделывавшая эту статью, желала бы иметь работу — переводы и переделки с французского, немецкого или английского. Ежели бы вы дали ей работу, вы бы меня этим очень обязали и приобрели бы образованного и добросовестного переводчика. Я кончаю на днях первую часть романа из времен первых войн Александра с Наполеоном* и нахожусь в раздумье, где и как ее печатать. Из журналов я бы лучше всего желал напечатать в «Русском вестнике» по той причине, что это один журнал, который я читаю и получаю. Дело в том, что мне хочется получить как можно больше денег за это писанье, которое я особенно люблю и которое мне стоило большого труда. Для того, чтобы напечатать в журнале (вам первым и, верно, последним я делаю это предложение), я хочу получить 300 р. за лист, в противном случае я буду печатать отдельными книжками*. Пожалуйста, ответьте мне несколько слов и об участи перевода Фохта, и об этом моем предложении, нисколько не стесняясь прямым отказом, так как отказ или согласие ваше, очевидно, зависят не от вкуса или симпатий, а денежного расчета. Я на охоте разбил и вывихнул себе так правую руку, что после 5 недель нынче в первый раз пишу так длинно своей рукой.

Душевно преданный и уважающий

гр. Л. Толстой.

P. S. В первой части, которую я намерен напечатать нынешней зимой, должно быть листов 10.

179. С. А. Толстой

1864 г. Ноября 27. Москва.

Вчера в первый раз не успел написать тебе вечером в тот же день и пишу теперь утром, еще все спят, чтоб поспеть до 9 на почту*. Посылай, пожалуйста, Кондратья или Сережку каждый день. Не успел я написать вчера оттого, что зачитался «Рославлевым»*. Понимаешь, как он мне нужен и интересен. Вчерашний день: никуда не выезжал, ожидая гимнаста Фосса, и пробовал было писать, но негде, мешают, да и не в духе был, должно быть. Невесело, совсем невесело в Кремле. Андрей Евстафьевич только и говорит, что о своей болезни, которую он видит в кишках. Лиза тихо сидит и шевелится по своим делам, а Таня плачет целые дни, как вчерашнее утро. О чем? не добьешься, или все о том же, или о том, что ей скучно. Это правда. Года 3–2 тому назад был ваш целый мир, твой и ее, с влюбленьями разными и ленточками, и со всей поэзией и глупостью молодости, а теперь вдруг и после нашего мира, ей очень полюбившегося, и всех передряг, то есть чувства, испытанного ею*, она, вернувшись домой, не нашла больше этого мира, который у нее был с тобою, а осталась добродетельная, но скучная Лиза, и поставлена она лицом к лицу, то есть ближе к родителям, которые вследствие болезни стали тяжелы. Ну, записались на коньки, сделали шапочку мерлушечью, записались в концерт, но этого ей мало.

Вчера же она ревела, кроме того, потому, что через Алексея она будто узнала, что Сережа женится на Маше*. Поговорил я с ней, но говорить и скучно и грустно. Потом пришел Любимов от Каткова. Он заведует «Русским вестником». Надо было слышать, как он в продолжение, я думаю, 2-х часов торговался со мной из-за 50 р. за лист и при этом с пеной у рта, по-профессорски смеялся. Я остался тверд и жду нынче ответа. Им очень хочется, и, вероятно, согласятся на 300, а я, признаюсь, боюсь издавать сам, хлопот и с типографией, и, главное, с цензурой. После него пошел я гулять к Фоссу. Как на беду, когда я хотел начинать, он два дня не был. За обедом позвонили, газеты, Таня все сбегала, позвонили другой раз — твое письмо. Просили у меня все читать, но мне жалко было давать его. Оно слишком хорошо, и они не поймут, и не поняли*. На меня же оно подействовало, как хорошая музыка, и весело, и грустно, и приятно — плакать хочется. Какая ты умница, что пишешь, чтобы я никому не давал читать романа;* ежели бы даже это было не умно, я бы исполнил потому, что ты хочешь. Между родителями не было столкновений за солонину и т. п., и Таня после обеда развеселилась (молодость берет же свое), и было приятно. Я собрался с Петей и Володей в баню, а Таня с мама на Кузнецкий мост. После бани мне дали «Рославлева», и за чаем, слушая, разговаривая и слушая пенье Тани, все читал с наслажденьем, которого никто, кроме автора, понять не может. Андрей Евстафьевич сварил какао и неотступно гонит меня пить. Прощай. Рука болит, — но я надеюсь. Мазал йодом и нынче во что бы то ни стало сыщу Фосса. Прощай, милая; пиши и посылай в Тулу каждый день.