Анна Герман. Сто воспоминаний о великой певице - Иван Ильичев

Фото Валерия Плотникова

Со всем этим в душе я шла об руку с моим спутником, ценителем Анны Герман. Где был её концерт? Не помню. Я запомнила только её.

Мы входили в зал. Я уже любила Анну – не за ту высокую радость, которую она нам подарит, а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей. От моего спутника я узнала, что годы назад она в Италии пережила катастрофу: в машине с шофёром ночью на большой скорости потерпела аварию, так разбилась, что её, почти как Ландау, собирали. Три года лежала она – то одна часть тела, то другая. Долго было неизвестно, не будет ли она калекой… Искусством врачей и ещё больше своей жаждой жизни, голосом, хотевшим петь, упорством человека и женщины, чудесами массажа и лечебной гимнастики она возвращала – и вернула себя к жизни, движению и – чудо чудес! – пению! Её голос звучит не хуже, чем до катастрофы. Говорят – лучше…

В волненье, на которое способна старость при встрече с такой судьбой, в трепете материнства и преклоненья, я входила, опершись на руку моего молодого спутника, в переполненный шумной радостью зал. Ещё не взошло из-за гор солнце, но уже лучи золотой пылью легли на вершинах. Ещё нет её – ни шага, ни шелеста платья, – но самозабвенно лицо моего спутника. Очарованность? Преданность? Страх, что концерта не будет, отменят? Ожиданье зала уже накалялось, перерастая в нетерпение, в усталость, и всё-таки она вошла неожиданно. Стройная, очень высокая, волосы, лучами её окружившие, не в изыске парикмахерского искусства, темнее или светлее соседок. В несравненном цвете природы, повелительном, пленительном, польской нации, польской панны – только Гоголя перо бы могло её описать! О, этот миг – кратче мгновенья, неучитываемый миг тишины перед взорвавшимися рукоплесканиями зала! Эта отрава славы, за которую «продают душу», не она ли терзала тебя годами больниц, Анна? Не ещё ли нежней стал голос? Томленье, до катастрофы тебе незнакомое? А может, предчувствие беды, в тебя проникавшее, тогда томило людской слух уже переносимым очарованием?

…ЗАПЕЛА! Половодьем берега ты затопила, и нетерпенье зала, и рукоплесканье, – всё…

Ища помощи в отклике, я взглянула на спутника – увы, это было как сорваться с обрыва! Он был бледен, как полотно. Его не было. Только чуть дрожали ресницы остановившихся глаз.

Так человек глядит один раз. Так решает. Её голос – лейтмотив его жизни. С нею он должен жить Жизнь! Она – или никто.

Мой спутник отсутствовал. И всё-таки я сжала его руку в лёгком за него страхе, чтобы вернуть его к нам. И добр, как всегда, он опомнился, улыбнулся, золотые глаза потеплели. Но не его лет усталость пронизала всё его существо. Так именно захватывает такая любовь жизнь человека. Этим путем, если не разомкнуть его звенья, проходят до конца. Им шел Вертер. Но им шел и Рогожин… Мышкин своей жизнью перечеркнул этот путь…

Закрыв глаза, я вслушиваюсь в своеобразие интонаций, тихое тонкое скольжение от низкого тона в высокий, в грацию и печаль этого голосового полёта, перелёта через глубины и тишину, glissando через эту игру, ей одной свойственных звуков, легких и длинных, ускользающих, догоняющих, встречающихся в теснотах смычка и широком разливе рояля, выныривающих из-под объятий аккомпаниатора и вновь овладевающих темой, – прощания в этой песне, прощания, тесно сжавшего встречу такой неотвратимой властью, что ничего уже нет в мире – одно Прощанье, и им, им одним захлебнулась душа певицы, познавшей в нем больше, чем дано человеку, невозвратно ушедшей от радости – в неутолимую тьму.

«Она колдует, – размышляла я, вырываясь на миг из-под обвалов печали, – колдует или она заколдована? Но ведь нет такого вопроса – она тем и колдует, что заколдована, тем и безысходно колдовство музыки, что оно пропало в себе, в этом без дверей царстве! Тем и убедительно прощанье – с человеком, молодостью, с судьбой – жизнью в последнем полёте. Анна, Анна, для того ли тебе возвращена эта жизнь, чтобы ею играть в последнем-то счёте? Колдунья, заколдовавшая зал…»

А она стояла – высокая, нежная и печальная, портрет, со стены сошедший, выше всех, стройнее всех, нежней всех, светлей всех, в платье небывшего цвета, и, чуть протянув руки в зал, допевала свою песню, и её волосы, как тот отсвет зари на вершинах гор и дерев, обвевали её лицо, начавшее улыбаться, освобождаясь от печали смычка…

И вдруг улыбнулась и уронила руки, невинная и бессильная перед своей прелестью, одинокая среди иноплеменности. Она стояла и улыбалась, опустив руки, неуловимо повела плечами, и вдруг сгорело всё, что было ею наколдовано, – стройная девочка была перед нами, выколдованная из её пропавшей печали, улыбкой нас пустившая на волю… В какой-то никем не жданный час юности, ничего не зная ни о какой печали, в первый раз увидевшая зал!

«Гоголя нет, – подумала я снова, – только он так воспевал панн-колдуний – мглу очей их из-под стрелок бровей, этот смех, разбивший в хрусталь горе жизни, всё горе всех, всё, что было, и всё, что будет, заручившись на век и за всех сумасшедшей прелестью песен, музыки, их обнимающей, мощью счастья, которое не проходит, которым дышит земля… Но что-то и злое тут есть, – продолжаю я бороться с Анной, счастливо вверяться ей (и я уже забываю о рядом со мной сидевшем), – я сейчас, сейчас очнусь и брошусь ему на помощь! Но я должна допонять тут что-то, чтобы ему помочь».

Аплодисменты рушили зал. Анна кланялась.

И пошли концерты за концертами – годы и годы, в каждый приезд Анны в Москву мы не пропускали ни одного, были случаи, когда подруга её, тоже Анна, сообщала нам, что будет слушаться новая пластинка вблизи улицы Герцена, и мы шли туда и слушали новые песни Анны, предвосхищая её приезд. В её репертуар входило всё больше русских песен, романсов. Анна все больше входила в душу русского певчества, всё охотнее и увлеченнее пробовала свой голос на русских мелодиях.

Однажды, после того, как я услыхала её на пластинке в звуках Скарлатти, я сказала моему молодому другу: «Мне не хочется, чтобы Анна ограничивала себя эстрадой, ей надо менять путь, делаться камерной певицей». И не успел меня удержать от этого верный поклонник Анны, как я в антракте ей поверила мою мечту.

Лёгкое смущение пробежало по её чертам. Она хотела его скрыть с помощью улыбки, она ответила мне, нагнув лицо и сильно склонившись (её рост настолько превосходил мой!): «Когда постарею…».

Ошибка русская в её нерусских устах сделала ещё милее смущение. Кто-то подошёл, я не успела сказать то, что просилось в ответ.

Но неожиданна была реакция моего друга!

«Жаль, что вы ей это сказали! Разве вы не замечаете, что она после катастрофы не может дать целый концерт? Она ещё недостаточно окрепла, потому она и возит с собою свой джаз. Чтобы занять публику во время её передышек…»