Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. - Иван Гончаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
323
Обломову не дано проявить себя через поступок. Но романист находит иную возможность раскрыть героя, показать все своеобразие его души: «…Обломовы выдают всю прелесть, всю слабость и весь грустный комизм своей натуры ‹…› через любовь к женщине. Без Ольги Ильинской и без ее драмы с Обломовым не узнать бы нам Ильи Ильича так, как мы его теперь знаем, без Ольгина взгляда на героя мы до сих пор не глядели бы на него надлежащим образом. В сближении этих двух основных лиц произведения все в высшей степени естественно, каждая подробность удовлетворяет взыскательнейшим требованиям искусства – и между тем сколько психологической глубины и мудрости через него развивается перед нами! Как живит и наполняет все наши представления об Обломове эта юная, горделиво-смелая девушка, как сочувствуем мы стремлению всего ее существа к этому незлобивому чудаку, отделившемуся от окружающего его мира, как страдаем мы ее страданием, как надеемся мы ее надеждами, даже зная, и хорошо зная, их несбыточность» (Там же. С. 116-117).
Даже контрастное сопоставление со Штольцем, полагает критик, мало что добавляет к характеристике Обломова, суть героя с достаточной полнотой раскрывается в истории его отношений с Ольгой. «Ольга, – пишет Дру-жинин, – поняла Обломова ближе, чем понял его Штольц, ближе, чем все лица, ему преданные. Она разглядела в нем и нежность врожденную, и чистоту нрава, и русскую незлобивость, и рыцарскую способность к преданности, и решительную неспособность на какое-нибудь нечистое дело, и, наконец, – чего забывать не должно – разглядела в нем человека оригинального, забавного, но чистого и нисколько не презренного в своей оригинальности. Раз ставши на эту точку, художник дошел до такой занимательности действия, до такой прелести во всем ходе событий, что неудавшаяся, печально кончившаяся любовь Ольги и Обломова стала и навсегда останется одним из обворожительнейших эпизодов во всей русской литературе» (Там же. С. 117-118). Дружинин полагал, что создание такого образа Ольги принципиально изменило роль Штольца в сюжете романа: «Роль его стала незначительною, вовсе несоразмерною с трудом и обширностью подготовки, как роль актера, целый год готовившегося играть Гамлета и выступившего перед публикой в роли
324
Лаэрта. ‹…› Уяснение через резкую противоположность двух несходных мужских характеров стало ненужным: сухой неблагодарный контраст заменился драмой, полною любви, слез, смеха и жалости. За Штольцем осталось только некоторое участие в механическом ходе всей интриги, да еще его беспредельная любовь к особе Обломова, в какой, впрочем, у него много соперников» (Там же. С. 119).
Дружинин первым сказал об исключительной роли комического в художественной системе Гончарова. Для него Гончаров настоящий последователь Гоголя, творчество которого отнюдь не сводится к сатире. Комическое искусство Гончарова, по мысли критика, достигает гоголевской высоты: «Перед сколькими частностями ‹…› добродушнейший смех овладевает нами, и овладевает затем, чтоб тотчас же смениться ожиданием, грустью, волнением, горьким соболезнованием к слабому! Вот к чему ведет нас ряд художественных деталей, начавшийся еще со сна Обломова. Вот где является истинный смех сквозь слезы – тот смех, который стал было нам ненавистен, – так часто им прикрывались скандалёзные стихотворцы и биографы нетрезвых взяточников! Выражение, так безжалостно опозоренное бездарными писателями, вновь получило для нас свою силу: могущество истинной, живой поэзии снова воротило к нему наше сочувствие» (Там же. С. 118). Это очень существенное наблюдение по поводу романа, в начале которого решительно осмеяна «пенковщина» – механистическое распространение принципа «физиологизма» на все искусство.
Очень точные и эмоциональные слова нашел Дружинин для описания судьбы и чувств Агафьи Матвеевны. И даже параллель с Пушкиным не кажется здесь простительным перебором доброжелательно настроенного рецензента, а воспринимается как «правда»: «…ничье обожание (даже считая тут чувства Ольги в лучшую пору ее увлечения) не трогает нас так, как любовь Агафьи Матвеевны к Обломову, той самой Агафьи Матвеевны Пшеницыной, которая с первого своего появления показалась нам злым ангелом Ильи Ильича, – и увы! действительно сделалась его злым ангелом. Агафья Матвеевна, тихая, преданная, всякую минуту готовая умереть за нашего друга, действительно загубила его вконец, навалила гробовой камень над всеми его стремлениями, ввергнула его
325
в зияющую пучину на миг оставленной обломовщины, но этой женщине все будет прощено за то, что она много любила. Страницы, в которых является нам Агафья Матвеевна, с самой первой застенчивой своей беседы с Обломовым, верх совершенства в художественном отношении, но наш автор, заключая повесть, переступил все грани своей обычной художественности и дал нам такие строки, от которых сердце разрывается, слезы льются на книгу и душа зоркого читателя улетает в область такой поэзии, что до сих пор, из всех русских людей, быть творцом в этой области было дано одному Пушкину. Скорбь Агафьи Матвеевны о покойном Обломове, ее отношения к семейству и Андрюше, наконец, этот дивный анализ ее души и ее прошлой страсти – все это выше самой восторженной оценки» (Там же. С. 120).1
Поскольку, по мысли критика, «Обломов, как живое лицо, достаточно полон для того, чтоб мы могли судить о нем в разных положениях, даже не замеченных его автором» (Там же. С. 123), Дружинин позволяет себе строить «догадки» (тут сказался и его опыт прозаика) о возможных вариантах судьбы гончаровского героя. Автор рецензии додумывает сюжетные возможности романа, чтобы проиллюстрировать свой вывод: Илья Ильич, в отличие от Ольги и Штольца, «людей хороших и современных», не
326
либерален, так сказать, по уму, а добр по сердцу, «по инстинкту правды». «Илья Ильич, – рассуждает критик, – женился на Пшеницыной (и прижил с этой необразованной женщиной ребенка). И вот причина, по которой кровная связь расторгнута, обломовщина признана переступившей все пределы! Ни Ольгу, ни ее мужа мы за это не виним: они подчинялись закону света и не без слез покинули друга. Но повернем медаль и на основании того, что дано нам поэтом, спросим себя: так ли бы поступил Обломов, если б ему сказали, что Ольга сделала несчастную mésalliance, что его Андрей женился на кухарке и что оба они, вследствие того, прячутся от людей, к ним близких. Тысячу раз и с полной уверенностью скажем, что не так. Ни идеи отторжения от дорогих людей из-за причин светских, ни идеи о том, что есть на свете mésalliances, для Обломова не существует. Он бы не сказал слова вечной разлуки, и, ковыляя, пошел бы к добрым людям, и прилепился бы к ним, и привел бы к ним свою Агафью Матвеевну. И Андреева кухарка стала бы для него не чужою, и он дал бы новую пощечину Тарантьеву, если б тот стал издеваться над мужем Ольги. Отсталый и неповоротливый Илья Ильич в этом простом деле, конечно, поступил бы сообразнее с вечным законом любви и правды, нежели два человека из числа самых развитых в нашем обществе» (Там же. С. 123-124).
В глазах Дружинина герой обрел независимость от автора, живет своей жизнью, и критик обоснованно видит в этом знак психологической убедительности искусства романиста.
***
Почти все критики романа сходились в одном: история Ильи Ильича впрямую соотнесена у Гончарова с вопросом о прошлом и настоящем страны. Признал это в статье „«Обломов”. Роман И. Гончарова»1 и почвенник А. П. Милюков. Но в романе он увидел клевету на русскую жизнь.
327
В статье Милюкова, пожалуй, впервые был выражен особый, позднее получивший некоторое распространение взгляд на Гончарова как на блестящего бытописателя и не более того, – взгляд, который больно задевал самого романиста. «Эти похвалы, – писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», – имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще всё то, что ‹…› укладывалось в написанные мною образы, картины и простые, несложные события». Милюков отмечает, что автор «Обломова» безусловно мастер («верность рисунка», «поразительная живость красок», «природа», поражающая «отчетливостью форм»), «которого прямо можно поставить наряду с Гоголем», но его идеал, его понимание русской жизни ошибочны. Обломов, считает критик, это всего лишь «врожденная апатия», «человек-тряпка по самой своей природе». Его история – частный случай, касающийся больного человека. А вот апатия русского общества, продолжает свои рассуждения Милюков, зависела от «внешнего гнета». Гнет ослаб – и «натура русская» освободилась от апатии.
Аналитическая конструкция, предложенная Добролюбовым («обломовский ряд» от Онегина до героя Гончарова), воспринимается критиком как несомненная творческая установка самого романиста. Милюков писал в своей статье: «С первого взгляда видно, что ‹…› автор хотел показать нам в Обломове последний тип, в который переродился Онегин» («Обломов» в критике. С. 127-128). Говоря о «лишних» людях в русской литературе, выстраивая «ряд грустных и знаменательных лиц» от Онегина до Рудина, Милюков включает в него и героя поэмы А. Н. Майкова «Две судьбы» Владимира. В каждом из них критик видит «живую силу, испорченную только средою и жизнью» (Там же. С. 130). Иначе у гончаровского героя: «…лень и апатия Обломова происходят не столько от воспитания, как от негодности самой его натуры, от мелкости умственных и душевных сил» (Там же. С. 131).
