Посмертно подсудимый - Анатолий Наумов

Некоторым косвенным подтверждением фактического авторства или участия в нем нидерландского посланника свидетельствует его письмо к Дантесу, написанное во время судебного процесса по делу о дуэли: «Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я тебе скажу, что оно было запечатано красным сургучом, сургуча мало и запечатано плохо. Печать довольно странная; сколько я помню, на одной печати имеется посредине следующей формы «А» со многими эмблемами вокруг «А». Я не мог различить точно эти эмблемы, потому что, я повторяю, оно было плохо запечатано. Мне кажется, однако, что там были знамена, пушки, но я в этом не уверен. Мне кажется, припоминаю, что это было с нескольких сторон, но я в этом также не уверен. Ради бога будь благоразумен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что граф Нессельроде показал мне письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта записка». Для А. С. Полякова, опубликовавшего этот документ на языке подлинника, он послужил доказательством непричастности Геккерена к пасквилю.[234]

Напротив, на П. Е. Щеголева эта записка произвела «странное впечатление какого-то воровского документа, написанного с специальными задачами и понятного только адресату».[235]

Нам кажется, что у Щеголева были основания для такой характеристики этого письма. Оно сразу же наводит на мысль о пословице – на воре шапка горит. Не может не броситься в глаза стремление опытного дипломата и ловкого интригана зафиксировать некоторые детали как бы «для протокола». С одной стороны, Геккерен говорит о внешних деталях письма. С другой – как бы предрешая вопрос о причинах такой осведомленности, старается уверить (адресата ли?) в том, что он ни в чем не уверен (не успел разглядеть?). К тому же «невинный» вопрос своему приемному сыну о том, для чего ему нужны эти сведения. Как будто дипломат не знает, что его приемный сын находится под следствием и судом и обязательно будет допрошен и по этому вопросу.

В качестве своей защиты от приписываемого ему авторства диплома Геккерен выдвигал оправдательный тезис о том, что у него (как и у Дантеса) не было и не могло быть мотивов для написания шутовского пасквиля. В письме к Нессельроде от 1 марта 1837 г. он писал по этому поводу: «В чьих же интересах можно было бы прибегнуть к этому оружию, оружию самого низкого из преступников, отравителя?… Мой сын, значит, тоже мог бы быть автором этих писем? Спрошу еще раз: с какой целью? Разве для того, чтобы добиться большего успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставляя ей другого исхода, как погибнуть в глазах света отвергнутой мужем? Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставило моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины».

Оставим в стороне высокомерный и выспренный стиль автора, привлекающего внимание к «высокой» нравственности и «благородству» его приемного сына. Мотивы и у отца и у сына были вполне достаточные. Дантес пустился в назойливые и неприкрытые ухаживания за женой Пушкина с целью приобрести репутацию романтического героя, покорившего первую красавицу Петербурга. Дипломат и интриган Геккерен как мог помогал ему в этом, побуждая жену поэта «изменить своему долгу», но, как известно, Дантес получил отказ. Этого интриганы простить не могли. Логика их намерений по отношению к H. Н. Пушкиной проста: ты отвергла блестящего кавалергарда, ты верна мужу, так получай!

Думается, что не случайно Александр Карамзин в письме к своему брату Андрею от 13 марта 1837 г. сопоставляет два обстоятельства: когда «Дантес… хворал грудью… Старик Геккерен уверял м-м Пушкину, что Дантес умирает от любви к ней, заклинал спасти его сына, потом стал грозить местью, а два дня спустя появились анонимные письма…»

Естественно предположить, что эти письма и были местью Наталье Николаевне.

Удар рассылкой анонимных дипломов был конечно же очень сильный и вместе с тем (именно здесь и чувствуется рука дипломата-интригана) едва ли не полностью безопасный для отправителей.

Диплом – анонимный, а за анонимные оскорбления не вызывают к барьеру – вызывать некого!

Таким образом, анонимный диплом выполнял сразу две задачи. Во-первых, был местью по отношению к жене Пушкина и к нему самому. И во-вторых, отводил подозрения от Дантеса.

Материалы военно-судного дела как источник сведений о самой дуэли

Вернемся, однако, непосредственно к официальным документам военно-судной комиссии. Далее в деле помещены письма д’Аршиака и Данзаса Вяземскому, приобщенные в качестве судебных доказательств. При этом письмо д’Аршиака является главным источником, из которого сегодня мы знаем о фактических обстоятельствах и деталях самой дуэли:

«…B 41/2 часа прибыли мы на место свиданья, весьма сильный ветер, который был в это время, принудил нас искать прикрытия в небольшом сосновом леску. Множество снега мешало противникам, то мы нашлись в необходимости прорыть тропинку в 20 шагах, на концах которой они встали. Когда барьеры были назначены шинелями, когда пистолеты были взяты каждым из них, то полковник Данзас дал сигнал, подняв шляпу. Пушкин в то же время был у своего барьера, когда барон Геккерен сделал 4 шага из 5-ти, которые ему оставались до своего места. Оба соперника приготовились стрелять, спустя несколько выстрел раздался, – Господин Пушкин был ранен, что он сам сказал, упал на шинель которая была вместо барьера, и остался недвижим лицом к земле. Секунданты приблизились, он до половины приподнялся и сказал: погодите… оружие, которое он имел в руке, было покрыто снегом, он взял другое; я бы мог на это сделать возражение, но знак барона Жоржа Геккерена меня остановил; Г-н Пушкин, опершись левою (рукою. – А. Н.) об землю, прицелил твердою рукою, выстрелил. Недвижим с тех пор как выстрелил. Барон Геккерен, раненный, также упал.

Рана Г. Пушкина была слишком сильна, чтобы продолжать. Дело было кончено. Сново упавши после выстрела, он имел раза два полуобморока, и несколько мгновений помешательства в мыслях…

В санях, сильно потрясаем во время переездки более половины версты, по самой дурной дороге, он мучился не жалуясь…»

Время не пощадило место дуэли. Оно обозначено скромным, но достойным отмеченного им события гранитным обелиском с пушкинским профилем и надписью: «Здесь, на Черной речке, 27 января (8 февраля) 1837 г. великий русский поэт А. С. Пушкин был смертельно ранен на дуэли». Однако сегодня здесь трудно представить себе обстановку случившегося в один из последних январских дней 1837 года. Небольшой сквер зажат с одной стороны линией железной дороги, по которой время от времени несутся электрички (за железной дорогой вплотную возвышаются жилые дома). С другой стороны, пожалуй, еще более оживленное шоссе, забитое автотранспортом. В связи с этим буквально топографическое описание места дуэли, погоды, при которой она совершалась, и через полтора столетия позволяет нам более зримо вообразить условия наступления трагической для нашей культуры развязки. И в этом мы должны быть обязаны автору этого письма.