Император Крисп - Гарри Тёртлдав

— Да, пожалуй, — отозвался Фостий и почесал макушку. В столице он презирал храмовую иерархию за то, что они носят расшитые драгоценностями одеяния и поклоняются Фосу в храмах, построенных на богатства, взятые — украденные — у крестьян.

Насколько лучше, думалось ему, стала бы простая но крепкая вера, зарождающаяся внутри человека и не требующая ничего, кроме искренней набожности.

И вот он увидел своими глазами персонифицированный и доведенный до невообразимого прежде предела пример такой веры. Он не мог не уважать религиозный импульс, заставивший Страбона превратить себя в кучку прутиков и веточек, но признать такую веру идеалом оказалось выше его сил.

Тем не менее, подобное самоуничтожение было вплетено в саму фанасиотскую доктрину и становилось естественным для тех, у кого хватало мужества сделать последний, логически вытекающий из нее шаг. Если мир ощущений есть не более чем порождение Скотоса, то разве не логично будет взять и вытащить свою драгоценную и бессмертную душу из гниющего болота зла?

Фостий немного неуверенно повернулся к Оливрии:

— Каким бы он ни был святым, я не собираюсь ему подражать. Пусть мир не столь хорош, каким он мог быть, но покидать его таким способом мне противно как… даже не знаю… как если бы я убежал с поля битвы, где сражаются со злом, а не присоединился бы к сражающимся.

— Да, но тело само по себе есть зло, мальчик, — произнес Страбон. Выходит, он все-таки не спал. — Поэтому любое сражение с ним обречено на поражение. — Его глаза вновь закрылись.

— Многие согласились бы с тем, что в твоих словах много правды, Фостий, — тихо сказала Оливрия. — Я тебе уже говорила прежде, что у меня не хватит храбрости поступить так, как поступил Страбон. Но я подумала, что тебе следует увидеть его, чтобы возрадоваться и восхититься тем, на какие подвиги способна душа.

— Да, я его увидел, и это воистину чудо, — согласился Фостий. — Но есть ли здесь чему радоваться? В этом я не уверен.

Оливрия бросила на него суровый взгляд. Если бы она стояла, то наверняка уперла бы руки в бока, но сейчас лишь возмущенно выдохнула:

— Даже та догма, с которой ты вырос, оставляет место для аскетизма и умерщвления плоти.

— Верно. Когда кое-кто слишком любит этот мир, появятся толстые самодовольные священники, не имеющие права так называться. Но сейчас, увидев Страбона, я понял, что этот мир можно любить и недостаточно сильно. — Его голос упал до шепота, потому что Фостий не желал потревожить спящие мощи. На сей раз Страбон не отозвался.

Фостий с удивлением прислушался к собственным словам. «Я говорю совсем как отец», — подумал он. Сколько раз за свою жизнь во дворце он наблюдал и прислушивался к тому, как Крисп выруливает корабль империи на середину между схемами, которые могли привести к впечатляющему успеху или к еще более впечатляющему провалу? Сколько раз он презрительно фыркал, мысленно упрекая отца за подобную умеренность?

— То, что он делает, влияет только на него самого, — сказал Оливрия, — и обязательно подарит ему вечное блаженство в слиянии с Фосом.

— И это верно, — согласился Фостий. — То, что он делает с собой, затрагивает только его. Но если, скажем, один мужчина и одна женщина из четырех решат пройти светлый путь по его стопам, то это весьма повлияет на тех, кто отклонит подобный выбор. А к выбору Страбона, если я правильно понимаю, доктрина фанасиотов относится весьма благосклонно.

— Для тех, кому хватает силы духа последовать его примеру — да, — ответила Оливрия. Фостий перевел взгляд на Страбона, потом вновь на Оливрию и попытался представить ее обглоданное истощением лицо и ее ныне ясные глаза, бессмысленно и слепо шевелящиеся в глазницах. Он никогда не отличался яркостью воображения и зачастую считал это своим недостатком. Теперь же эта особенность показалась ему благословением.

Страбон закашлялся и проснулся. Он пытался что-то сказать, но кашель глубокий и хриплый, сотрясавший весь мешок с костями, в который он превратился, — не проходил.

— Грудная лихорадка, — прошептал Фостий на ухо Оливрии. Та пожала плечами.

Фостий решил, что если он прав, то ревностный фанасиот может умереть уже к вечеру, потому что откуда его истощенному телу взять силы для борьбы с болезнью?

Оливрия встала, собравшись уходить, и Фостий тоже с облегчением поднялся.

Отвернувшись от распростертой на койке фигуры он ощутил себя, если так можно выразиться, более живым.

Возможно, то была иллюзия, порожденная животной частью его тела, а, значит, и Скотосом; сейчас он не мог в этом разобраться. Но Фостий знал, что преодолеть эту животную часть себя ему будет нелегко. И вообще, что есть душа — пленник тела, как утверждают фанасиоты, или его партнер? Придется над этим долго и упорно размышлять.

Возле хижины Страбона по немощеной улице расхаживал Сиагрий, что-то насвистывая и поплевывая сквозь щербатые зубы. Фостий увидел, что тот с чванливым видом ухмыляется, и у него не хватило воображения даже представить, как этот бандюга морит себя голодом. Такое было попросту невозможно.

— Ну, и что ты скажешь про этот мешок с костями? — спросил он Фостия и снова сплюнул.

Разгневанная Оливрия резко повернулась, взметнув тугие кудряшки:

— Не смей непочтительно говорить о набожном и святом Страбоне! — вспыхнула она.

— Почему? Он скоро умрет, и тогда Фосу, а не таким, как я, придется решать, чего он заслуживает.

Оливрия открыла было рот, но тут же закрыла его. Фостий мысленно отметил, что Сиагрий, хотя и несомненно груб, далеко не тупица. Скверно.

— Если несколько человек решит окончить свою жизнь именно так, — сказал Фостий, — то вряд ли это будет иметь большое значение для окружающего их мира. К тому же, как сказала Оливрия, они набожны и святы. Но если с жизнью решат расстаться многие, то империя может пошатнуться.

— А почему империя не должна шататься, скажи на милость? — спросила Оливрия.

Теперь настала очередь Фостия умолкнуть и задуматься.

Незыблемая империя Видесс была для него почти таким же понятием веры, как и молитва Фосу. И почему бы нет? Более семи столетий Видесс позволял людям на весьма значительной части мира жить в относительном мире и относительной безопасности.

Да, империя знала и поражения, например, когда степные кочевники воспользовались вспыхнувшей в Видессе гражданской войной, вторглись на ее территорию с севера и востока и создали свои хаганаты на обломках имперских провинций. Верно и то, что примерно каждому второму поколению приходилось вносить свою лепту, участвуя в бесконечной и идиотской войне с Макураном. Но в целом он оставался при убеждении, что жизнь в империи наверняка счастливее, чем за ее пределами.