Миноносец. ГРУ Петра Великого - Константин Радов

Успокоив губернатора Лодыженского заверениями в исключительно приватном характере визита, я пренебрег знакомством с прочими чиновниками и пошел по купцам. Осип Андреевич Баженин, угнетаемый присущими возрасту хворями, коммерческой сноровки не утратил: за «Януария» мне выторговать ничего не удалось. Все недочеты старый хитрец объяснял скороспешностью работы, а ссылки на голландцев, собирающих корпус большого флейта за пять недель, разбивались о непоколебимые аргументы относительно разницы климата и прочих не зависящих от человека условий. По новым судам он предложил:

– Пускай за работами с самого начала надзирает приказчик вашего сиятельства.

– Благодарю, уважаемый, – не надо! Если б у меня был лишний человек, владеющий нужными знаниями, ему нашлось бы более подобающее занятие, чем с вашими мастерами водку трескать. Запотчуют ведь насмерть, на дармовщину кто устоит?!

О том, как люди Апраксина инспектировали частные верфи, а равно принимали в военный флот новопостроенные суда, я уже был от моряков наслышан и вместо хмельного «надзора» настаивал на бесплатном исправлении открывшихся в первую навигацию изъянов. Однако старик не спешил подписывать дополнительное обязательство: только мои шаги к сближению со Стрежневым и Поповым – баженинскими соперниками в морской торговле и строении кораблей – склонили его к уступке.

Вроде всё шло правильно и логично, но некий миазм лицемерия и неоткровенности висел в воздухе, густотою далеко превосходя обычную меру гнилостной затхлости, коей губернский город встречает столичного генерала. Как будто в доме спрятан под половицею несвежий труп, а жильцы делают вид, что ничего не чуют. О чем молчат архангелогородцы? Осип Андреевич весьма кстати пригласил меня отужинать накануне выезда в обратный путь, а отношения после взаимной пробы сил у нас установились более доверительные, чем с другими. На мой откровенный вопрос он, помедлив, ответил:

– Ладно. Авось слуги не побегут Лодыженскому доносить. В прежние времена, бывало, государь Петр Алексеич к Архангельскому городу приезжал. Гостить изволил, беседовал – и со мною, и с Федором… Все миновалось. Скажи, коли ведомо, за что государь нас погубить хочет?

– Зачем ему вас губить?

– Вот и я не знаю. Чем провинились? Указал милостивец наш в Архангельском городе заморскую торговлю пресечь. Пеньку у нас отняли. Хлеб – тоже. А запрошлым годом ничего, почитай, для промысла не оставили – разве лес да смолу. Да рыбий зуб. Всякий иной товар нам заказан, велено в Санкт-Петербург возить.

– Указы эти мне знакомы. Только с той стороны, из Петербурга, они иначе видятся. Не так мрачно. Вроде бы вам дозволено торговать в размере, нужном для прокормления?

– Да ведь размер-то кто отмеряет?! Лодыженский, чтоб ему в аду сею мерой Божью милость отмерили! Собрались всем купечеством в магистрате, хотели бить челом государю – и это губернатор запретил. Говорит, бунт. Меня на старости лет в бунтовщики вписал – срам! Надысь грозился, чтоб никто твоему Сиятельству жаловаться не смел…

– Тебя не заметно, чтобы напугал.

– Старый стал: кого мне бояться, кроме Бога? Да, видно, из ума выжил. Не соображу, с какого боку зайти. Думал через племянника прошение подать – он в царской токарне служит, у Алексея Нартова – знаешь, может?

– Знаю. И Алексея знаю, и племянника твоего. Никифор вроде?

– Он самый. Детина добр, только несмысленый еще для таких дел. Не сделать бы хуже. Ты, Александр Иваныч, что в торгах, что в государевой службе оплошки не дашь: скажи, Бога для, как с города царскую опалу сложить?

– Нет никакой опалы. Тут иное.

Я сделал маленький глоток из чарки венецианского стекла (водку не сравнить с царской сивухой – слеза), зацепил кончиком ножа семужьей икры, с наслаждением прочувствовал вкус и разъяснил ситуацию:

– Его Величество желает устроить на Неве парадиз. Рай, значит. А в грешном нашем мире царит равновесие, и чтобы в одном порту райскую жизнь купцам обеспечить – другие надо, аки адову твердыню, затворить.

Рука с тонкогорлым caraffino просунулась из-за моего плеча, с математической точностью дополнив чарку ровно до краев. Подождав, пока слуга исчезнет, я закончил мысль:

– По моему разумению, Осип Андреевич, сии рестрикции неприбыточны казне и губительны торговле. И уж совсем не стоило таковым запрещением утеснять купцов, которые на своих кораблях товар за море возят. Только государь меня не спрашивал, когда претительные указы сочинял: в Коммерц-коллегии Толстой заправляет. Человек опасный. Мимо него подавать челобитные, чтоб вам торговать повольно, не советую. Толку не добьешься, а врага наживешь.

Ну до чего же старый хрыч силен уговаривать! Наверно, лет сорок назад все девки были его. Какая мне корысть ходатайствовать за беломорскую коммерцию? Заранее известно, что хитрый Толстой противоречить царю не станет. А тот ради процветания Петербурга всю остальную Россию готов разорить. Нет чтобы использовать льготы, если уж непременно хочется стянуть торговлю в любимый город. Порто-франко, скажем, устроить – или с Фредериком датским договориться о смягчении Зундских пошлин… Не понимает он тонких инструментов политической экономии. Привык топором-то…

Такие думы бродили в моем уме под скрип полозьев и приглушенный мягким снегом топот копыт на возвратной дороге. Стоит ли вообще браться за это дело? Быть святее папы римского и отстаивать государственный интерес против самого государя – возможно. Но рискованно. После кончины Якова Долгорукова амплуа верного слуги, бесстрашно режущего хозяину правду-матку, осталось вакантным. Покамест не нашлось в нашей придворной труппе достаточно тонкого актера, чтоб оное занять. Пытается вроде Григорий Чернышев, да мелко пашет… Ему незачем: и так не чужой, на царской метрессе женат…

Всякий, кто состоит при монаршем дворе, обязан лицедействовать. Этого не минуешь. Только роль надо брать по себе, дабы публика не освистала. И, похоже, выбор мой невелик. Петр всегда был с подданными не в меру крут, а уж последние годы, после смерти царевича, еще ожесточился. Иные указы противление в душе подымают, словно пар в котле. Нельзя без клапана: мы с Лейпольдом раз для пробы заклепали… Если таить чувства в себе – со мною то же самое будет.

– Подъезжаем, вашсясь!

А то я сам не догадываюсь: второй час по вырубкам едем. Кругом дремучие леса, только верст на пятнадцать от завода земля как выбрита. Зимою, наверно, белое пятно в зеленом море с Луны видать. Молодой управляющий, на ходу запахивая шубу, торопится встретить у крыльца:

– Guten Tag, Herr Generalmajor!

– Здорово, Андрей Бенедиктович! Все сделал, что я велел?

Со следующего дня опыты возобновились. Долю подземного топлива медленно и осторожно увеличили до двух третей по весу. Может, удалось бы и больше, но кусковой кокс закончился, а крошка мельче дюйма не годится – это мы с самого начала выяснили. Ладно, через полгода или год продолжим. Дело не очень срочное. В первую очередь надлежит поработать над усилением дутья. Мехи обычной конструкции слабоваты, надо попробовать поршневой воздушный насос… Но это после, после! А теперь – в Петербург!

Если бы мне полугодом раньше предсказали, как будет сердце трепетать в ожидании встречи с Оленькой Головиной, – ни за что бы не поверил. Возраст уже не тот, и пережито достаточно, чтобы остудить кровь. Нет, можно и в сорок лет быть молодым! Последние версты возница, понукаемый кулаком по загривку, гонит вскачь, запятнанная навозом мартовская дорога стелется под копыта. Черт с ним, с багажом – денщик отвезет! Налегке выскочив из кибитки, влетаю к Головиным без доклада: лакеи меня помнят. Время обеденное, все в полном сборе за столом. Отец семейства с необыкновенным радушием поднимается, выходит навстречу и обнимает гостя по русскому обычаю – но я гляжу мимо, через плечо хозяина. А она смотрит на меня, и глупейшая счастливая улыбка с неудержимой силой пробивается на моем лице.

В тот же день я по всей форме обратился к Ивану Михайловичу и получил полное его согласие.

– Я ведь давно приметил, Александр Иваныч, как ты на Олюшку смотришь. Так и знал, что будешь руки просить. А уж она-то без тебя скучала! Ну, дай вам счастья Господь. Дом-то скоро достроишь?

– Рассчитывал к лету, но можно и ускорить. Пасха у нас девятого апреля, если не путаю?

– Девятого, точно. Только на Святой седмице венчаться тоже не след. На Фоминой, в среду, – самый раз. В мае опять нельзя, примета нехорошая. Ты ведь латинской веры? Надо бы тебя…

– Не надо. Обвенчаемся по православному обряду, и дети пусть православными будут, а менять веру не хочу. Может, когда-нибудь потом…

– Ладно, неволить не стану – а все же подумай. Время пока есть. В приданое за Олюшкой дам сельцо Дмитриевское, Каменку тож: Пензенского уезда, Завального стана. В семнадцатом годе, правда, его кубанские ногаи разорили, церковь сожгли – да ты не кручинься, крестьяне почти все целы, в лесу отсиделись. А земля там хорошая и мужики работящие, не то что в иных вотчинах бездельники бывают.